10 октября. Вчера вечером Швоб и я были в отчаянии. И мне на одно мгновение показалось, что мы сейчас вылетим из окна, как две летучие мыши.
Мы не можем ни написать романа, ни заниматься журналистикой. Успех, которого мы достойны, у нас уже был. Неужели снова и без конца успех? Похвалы, которые были нам приятны, теперь оставляют нас холодными. Если бы нам сказали: «Вот деньги: удалитесь куда-нибудь года на три и создайте шедевр, — а вы можете создать, если захотите», — мы не захотели бы. Так что же? Неужели нам так и топтаться на месте до восьмидесяти лет?
Этот разговор чуть было не поверг нас в черную меланхолию.
Швоб поднялся и сказал, что уходит. И он сказал также, что на свете реже всего встречается доброта.
— Уважаемый господин редактор, — сказал он, — если вы все еще не решаетесь взять мою статью, вообразите на минуточку, что я умер.
Швоб рассказывает: Анри Монье был приглашен на похороны. Он опоздал, вошел в пустую уже комнату покойного и, надевая перчатки, спросил слугу: «Итак, никакой надежды?»
И еще:
Какой-то господин, участник похоронной процессии, обратился с вопросом к соседу:
— Вы не скажете, кто покойник?
— Точно не знаю. Думаю, что как раз тот, что едет в передней карете.
Использовать где-нибудь остроту Демерсона, который после пятидневной самовольной отлучки, чуть было не объявленный дезертиром, толкнул меня ночью в бок и осведомился: «Кто-нибудь заметил мое отсутствие?»
Д’Эспарбес:
— Я-то человек сильный! У меня-то вон какие мускулы! Я-то человек грубый! Я-то не интеллигент какой-нибудь! Но у меня нюх, инстинкт, и я, сам того не ведая, пишу прекрасные вещи.
— А что поделывает Луи де Робер?
Докуа:
— С тех пор как он старается не подражать вам, ровно ничего хорошего он не написал. В ожидании лучших дней он сервирует десяток новелл и хочет выпустить их отдельной книгой под названием «Нежный».
14 октября. Зачем говорить: у него есть талант, у него нет таланта? Что бы ни говорили, доказательств все равно не существует.
Но как все сразу находят общий язык и как все воодушевляются, когда, вместо того чтобы говорить об искусстве, начинают говорить о доходах, которые оно приносит.
Кто-то рассказывает, что Золя зарабатывает четыреста тысяч франков в год, и что одна газета предложила ему десять тысяч франков за статью раз в неделю, и что Доде, вероятно, взбешен, и что Вандерем, вышколенный Капюсом, теперь уже может зарабатывать сколько захочет. Вот это ясно и увлекательно!
15 октября. «Рыжик» — драматические диалоги.
Первый акт: Рыжик уходит.
Эжени:
— Но я так счастлива. Скажи, Рыжик, ты молился?
Рыжик:
— Нет.
Эжени:
— А я молилась. Я обедала и т. д. И я счастлива.
Рыжик:
— А что для тебя важнее — молиться или обедать?
Действие первого акта происходит во дворе. На лестнице появляется мадам Лепик:
— Что это за разговоры?
— Мама, Рыжик хочет уйти.
— Пусть убирается!
Родители уходят. Рыжик говорит: «Ну и черт с ними! Наконец-то я свободен. Ухожу! Ухожу!»
Второй акт.
Рыжик, хмельной от счастья, встречает мальчишек.
— Я свободен! Свободен!
Мальчишки собираются идти за ним.
— Нет, не надо! Не ходите за мной! Вы ведь не свободны.
Встречает крестьянина, тот хочет отвести его обратно к матери, встречает нищего, который отказывается поделиться с ним краюхой хлеба, встречает собаку, которая хочет его укусить. Встречает отца.
— Уж лучше собака.
Господин Лепик:
— Не видали вы, дядюшка, моего сына?
Крестьянин:
— Вашего сына, господин Лепик? Вы его, значит, потеряли? Да он где-нибудь здесь гуляет.
26 октября. Составить сборник новелл, чтобы каждая последующая была короче предыдущей, и назвать его «Воронка».
27 октября. Какой нужно иметь талант, чтобы писать в газетах!
3 ноября. Эти кусочки льда, которые наши отцы именовали «сладострастной живописью».
— Но все-таки, все-таки…
— Да, да, все-таки.
4 ноября. Гонкур жалуется на нынешние времена.
— Сейчас надо делать по крайней мере по шедевру в год, чтобы публика тебя не забыла. Вот я и решил переиздать отрывки из своего «Дневника», но не те, что касаются меня лично, хотя это было бы очень интересно. Приходите ко мне в воскресенье. Я буду весьма рад!
