– Их-то я и хотел тебе показать, – сказал Тимофей. – Вот эта, справа, темноволосая, – моя тетка, а другая – мать.
В позолоченных рамах я увидела двух красавиц, одна из которых была изображена с изумительными зелеными серьгами на фоне волос цвета воронова крыла; вторая, еще красивее первой, была совершенно седа, хотя так же молода и стройна. На руке ее красовался перстень с дорогим сардониксом, и в нем я узнала головку того самого ключа, который сейчас находился у меня на пальце. Оба портрета, как сообщала подпись на полотне, принадлежали кисти одного художника – Марио Маска-релли.
Между тем нас никто не встречал. Напрасно я с нетерпением оглядывалась, ожидая увидеть его мать, госпожу Катену, или хотя бы тетку. Так никто и не появился. Мозаичный пол из дерева и кости и инкрустированные двери привели нас в комнату на втором этаже, а потом и в маленькую домашнюю церковь, расположенную над входом в особняк. В полумраке церкви, стоя на коленях, молилась какая-то старуха. Я подумала, что, возможно, это его мать или тетка, но, когда спросила Тимофея об этом, он сладко улыбнулся:
– Да нет, это Селена, наша старая служанка.
В третьей комнате я увидела поясные портреты тех же двух красавиц, чрезвычайно похожих друг на друга. На теткином портрете была изображена гитара, а на портрете матери – одна из церквей Котора. На заднем плане обоих полотен виднелись сценки которского карнавала. Тут он сказал, что тетка завещала его будущей избраннице свои драгоценные серьги.
– Правда, при одном условии, – добавил он, – моя возлюбленная должна уметь играть на гитаре. Судя по всему, серьги предназначаются тебе.
Тогда я спросила:
– Но где же они?
Тимофей ответил, что они обе давно мертвы.
– Разве серьги могут умереть? – удивилась я, на что он опять улыбнулся и вынул из кармана пару чудесных серег итальянской работы, похожих на две зеленые слезы. Это были те самые серьги, которые я видела на портрете его тетки на лестнице.
– И мама, и тетка давно умерли, – пояснил он. – Мать я едва помню, а тетка была мне вместо матери. Ты видела, как красивы были обе…
Я принялась извиняться, он вдел серьги мне в уши, поцеловал меня, и мы продолжили осматривать дом. В одной из комнат я обнаружила две постели – мужскую и женскую. Мужская постель была повернута в сторону севера, женская – в сторону юга. Мужская была узкой койкой, взятой, видимо, с какого-то судна. Женская представляла собой огромную кровать из кованого металла, опиравшуюся на шесть ножек и украшенную латунными шарами. Она была такой высокой, что на ней можно было накрывать ужин, как на столе.
Зеленые серьги у меня в ушах вдруг начали источать незнакомый аромат. Он немного напоминал тот самый сладковатый немой аккорд Тимофея.
– Что это за кровать? – спросила я его, указывая на ложе из кованого железа.
– Это трехспальная кровать. Но третий здесь всегда лишний и всегда ее покидает.
– Как так?
– Очень просто. Когда женщина забеременеет, из ее кровати исчезает муж. Когда ребенок подрастет, он покидает постель, и в нее возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее…
У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и незаметной глазу быстротой движений он подал мне мицву – еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском.
* * *
Утро в Которе всегда соленое, светает здесь после завтрака… Почти ежедневно Тимофей довольно рано уходил в то или иное учреждение улаживать дела, связанные с наследством. Вел он себя как-то странно. Общаясь с жителями Котора, говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она ему переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин только из итальянских блюд. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический собор Святого Трифона, а Тимофей – в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвез нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, в одной половине которой отправлялись службы по восточному обряду, а в другой – по западному. В тот день я нашла в доме веер его матери. На нем мелким почерком было написано:
