Каменотесы пели, отесывая неровные края. Каменщики пели, смыкая замесом ряды кладки. Плотники пели, венчая бревна кремля. А многие руки разгребали погорельщину, расчищали город. Вокруг бушевали леса молодою зеленью, зацветали буйно и пестро луга. И лишь городище высилось убого, и о нем печаловались люди, ему служили усердные руки, и песня гремела о нем:
Ой ты, пустынюшка — пустыня,
Наша ты прекрасная раиня…
Раиней, раем, высился для строителей этот унылый холм, ибо это была их родина и они ее поднимали из пепла.
Так прошло лето, настал сентябрь.
Кирилловы руки, до крови избитые камнями, забрызганные замесом, не уставали. Лоб измазан, брови запорошены пылью. Синий кафтан покрылся белыми пятнами, борода будто подернулась сединой.
Но Андрейка не видел на Кирилле ни грязи, ни прорех. Мальчик стоял высоко, на верху, на ветру, держа горшок с кашей, накрытой коричневым ломтем хлеба.
— Принес?
— Кушай, отче.
— Сядь.
И снова отвлекался к стройке. Подождав, Андрей поймал Кирилла и повел за рукав к горшку:
— Кушай, отче.
— А тебе не терпится?
— Пора.
Кирилл крикнул вниз со стены:
— Трапезуй!
И песня смолкла. Воткнулись в дерево блестящие топоры. Вылезли из-за онуч ложки, заскрипели горбушки на зубах, и потек запах хлеба и дыма.
Зайдя за недостроенную стену, Кирилл обмыл руки, оплеснул лицо и, утираясь, вновь вышел на стену. Ветер подхватил края полотенца, расшитые алой каймой — словно лебединые крылья, они вскинулись в небесную высоту.
Кирилл постоял, глядя глубоко вниз, где синел Трубеж, и в раздолье Оки, по которой уже текли челны, ладьи и ушкуи. Иные шли из Нижнего Новгорода в Новгород Великий, везли товары с Орды в далекую свейскую землю либо в немецкие города. Другие плыли вниз из Москвы. Все приставали здесь. На пристани уже толпились пестрые кафтаны, епанчи, халаты. Там уже построились склады, гостиные дворы, сараи — купцам ждать недосуг. На реке теснились черные, смоляные, и красные расписные суда, и оттуда кто-нибудь смотрел сюда, на мечущееся по ветру полотенце, а Кирилл стоял и думал о приволье долгих путей, о красоте невиданных городов.
Что ему этот холм, этот город, когда столько дивных городов на Руси? Он бился за Рязань и, может быть, ныне лежал бы в ее земле, если бы татарская стрела ударила чуть прямее.
За Рязань и Анюту встал он тогда в бой. Бил татар, ибо посягали на его счастье. А не его ли счастье вся эта необъятная ширь Руси, где та же русская речь, где те же неустанные руки творят красоту на радость родичей, на диво чужих земель?
— Кушай! Стынет!
— Давай.
Они сели на выступ.
— Дом-то запер? Народ прибывает. Мало ль кто забредет.
— Снаружи посошком припер. Кто подойдет, увидит: хозяина нет.
— И так ладно.
— Глянь, как руки избил! Без тебя некому камни класть, что ли?
— Рук много, а все думается, сам сложишь скорей.
— Камнем заслонишься, терем не разглядишь.
— Не учи, млад еще. А то разумей: в кои-то веки каменный дом кладут. Были у Москвы Климен с Иваном, добрые мастера. И весь свой помысл вложили в церкви. Хорошо, складно строили, а может, им радостней было бы терем воздвигать либо башню. Да не давали. Вот и зограф Захарий рад бы был своей острой кистью цветы писать, да птиц, да девушек, а кто на то ему красок даст — писал иконы, всю из себя красоту в них выложил. Тож римлянин Борис — забрел на Русь, колокола льет. Сладостный звук у его колоколов. Не к чему кроме ухо приложить, льет колокола, лишь ими живет. То наше время, дитя. Чти его в иконописанье, в зодчестве церквей, в гуле колоколов. Нам нет иной речи, мы говорим так.
Отсюда им было видно лишь небо; вечное, оно опиралось о край их белой стены. И Кирилл, разводя руками, договорил:
— Вот и горячишься — хочется поскорей замысл свой досказать.
— А и в икону можно живых вписать! — подумав, сказал Андрей.
Кирилл на него покосился.
— Тебе десяти годов небось нет, а уж ты мудрствуешь. Неси горшок домой.
— Дозволь побыть, отче.
— Хочется с нами?
— Дозволь!
— Да сиди уж.
— Почивать ляжешь?
— Не, не спится.
А на город уже опускался полуденный сон. Жизнь начиналась до света, и в полдень ложились все.
Кирилл разговаривал с мальчиком, расхаживал по мосткам, внутри стен. И вдруг замер: в просвете, где виден был Олегов двор, к терему шел твердой поступью человек, знакомый по минувшему году. Черная епанча покрывала воинский наряд, голову, будто под тяжестью шлема, гнуло к земле.
