Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра — благо овчин вдосталь.
— Дедко, — спросил Кирилл, — от кого ты про ту Византию слышал?
— А тебе что?
— Полюбилось, как сказывал.
— А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.
— Знать, московская сказка.
— Там слыхал. А ты бы шел себе спать.
— Да я уж иду.
— С богом.
Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп. Он бы прошел, но она окликнула:
— Никак, Кирша? Родной!
— Овдотьица! Отколе?
— У родных была.
— А идтить в эту пору одной не боязно?
— Бог не выдаст, свинья не съест.
— Смела!
— Такой уродилась.
— А ты будто бодрей стала.
— Дело одно надумала.
— Ну?
— Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.
— Ты?
— Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.
— Чего?
— Своих выкупать.
— У те затылок… как? Не горячий?
— Не смейсь!
— Да не, я не смеюсь.
— Ну то-то. Иди да помалкивай.
Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.
В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.
— Чего не спишь?
— Дожидаюсь.
— Спал бы.
— Скушно.
— А не боязно?
— Не.
— Думал, что ль, об чем?
— Мать вспоминал.
— А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.
— А и себя жалко.
— Чего?
— Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.
— Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.
— Чего так?
— Спи. Так от бога.
— А ты?
— А мне подумать надо.
Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.
Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна. И, как брови, над ними навис карниз.
— О! — воскликнул Андрейка.
— А ты не спишь? — Кирилл оглянулся.
Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча. Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.
— Думается, окна б чуть раздвинуть.
— А пуста стена будет.
— Нет, раздвинь.
— Да откуда тебе знать, как лучше?
— А что ж, у меня глаз, что ли, нет?
— Ну, иди спать. Раздвину.
— Сперва сделай.
Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.
Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.
Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.
Когда утром он проснулся и глянул с печи, мальчик быстро метнулся от стола и скрылся под одеялом.
— Любопытствуешь?
Андрей не откликался.
Кирилл полежал еще, думая о рисунке, прежде чем взглянугь на него. Потом слез и подошел к столу. Сперва он хотел гневно кинуться к одеялу и вытащить грешника, но, всмотревшись, подивился: широкие простенки меж окнами были заполнены какими-то склоненными людьми, цветами и птицами. Мальчик не успел дорисовать: оброненный уголек валялся на краю стола. Но окна, соединенные рисунком, сливались в широкий пояс вокруг всего терема, и верх словно висел в воздухе, приподнятый стеблями цветов и крыльями птиц.
— Да глянь-ко, какой ты мастер! — приласкал Кирилл Андрея. — Да ты откройся.
— Боюсь.
— Да не. Не бойсь.
— Я хотел стереть, да не успел.
— Зачем? Ты мне помощник будешь.
— Не серчаешь?
— Вылезай. Печь топить надо.
Сдвинув овчину, Андрей вылез и стал зябко и торопливо одеваться в захолодевшей избе.
— А солнышко-то уж на весну! — увидел Кирилл, распахнув дверь.
С тяжелых сосулек, намерзших над дверью, озолоченная утренним солнцем ползла вниз первая капля.
