— Чего?
— Силу за ней чует. Мамай заколол хана Махмета. Вроде хана стал Слыхал?
— Сам?
— Теперь у Орды — сильный хозяин.
— А ты об нем не заскучал?
— Я — Олегов.
— Хитришь… Теперь Олег уж не под татар ли стать думает?
— Да если б великим князем остаться, то и под Ордой бы сел.
— Не твои ль в том хлопоты?
— А ты сей разговор забудь.
— Может, ему ордынским обликом терем удумать? Я таких строек не строил.
— Строй, как уговор был. Ему и Византия снится.
— Гляди сам. Чтоб потом не перемышлять.
И уже пошел было, да спохватился:
— Слышь, Бернаба!
— Что ты?
— Чего ж это он терем ставить прежде башен выдумал? Со стен бы начать, город крепить, а с теремом успелось бы.
— А ты ставь, как велят. Ты весь — в его милости. Нечего поперек идти.
— Ой, не твои ль тут хитрости?
— А мне чего хитрить? Олегу служу, об его удобстве забочусь.
Кирилл пошел по темному городу. В окне у великого князя по-прежнему светлым туманом горел огонь. Захолодало, дул студеный ветер, небо вызвездило, сапоги скользили по оледенелым тропкам.
На площади пылал костер.
Вокруг костра сидели, укутавшись в тулупы, мужики, невдалеке под дерюгами и армяками стояли выпряженные лошади.
— Ночевать, что ль, тут удумали?
— А где ж? Прежнего-то города не стало: где и есть двор, под гостями али под монахами занято.
Другой примирительно сказал:
— Да нонече ночь, не сказать, что студена. Студеней того видывали.
Кирилл подошел к огню ближе, чтоб поглядеть приказчика и передать ему Олегов наказ. Один из мужиков обратился к белобородому крестьянину, усердно жевавшему корку беззубым ртом.
— Ты, дедок, сулил сказки сказывать.
— А морозно.
— Ежели длинна будет, мы по снежку попрыгаем, опять слушать подсядем.
— Да не. Длинную в тепле хорошо говорить. А тут другие надобны.
Все смолкли. Старик выплюнул корку на ладонь и всунул ее в карман. Отодвинул овчину от лица и, оборотясь к огню, сказал:
— Был грецкий царь и богат и славен, да минуло сие. Вовсе захирела великая Византия. И вот сели греки думать, как им дела поправить. Ниоткули дары им не идут, податные народы отпали, стены в Цареграде обветшали, а чинить не на што. Вот, к примеру, у нас стены пожжены, а мы собрались да паче тех новые воздвигать будем. А там не то. И надумали греки, что никто столько денег не даст царю Константину, как Русская земля. Надобно, значит, опять зазывать русских паломников. А русские туда ходить стали неохочи — дорога длинна, через татар ходить боязно, а святыни и диковины у нас и свои завелись. И решили греки — чем заманить? Думали-думали и вспомнили — как кто из Руси ни придет, всяк спрашивает: а где, мол, у вас Вольгов щит прибит над воротами? А щит, может, и поныне б там висел, да ворота те давно изветшали и рассыпались, а новые построить денег нет. Вот и надумали греки хоть тесовые ворота соорудить и на них Вольгов щит прибить. Пускай, мол, русские приходят — дивуются. Хорошо. Поставили ворота…
— Выходит, дедко, на это нашли казны?
— Да не, из достушек слепили кое-как. Надо щит прибивать. А щит тот давно потерялся. Стали по городу русский щит искать. Великой переполох наделали: нету нигде щита. Николи греки русского оружия себе не добывали. Вот у одной старухи спрашивают: «Нету ли у тебя, Василиса, русского щита муж-то твой родом с Киева?»«А может, и есть, — говорит старуха, поглядите на дворе». И видят: действительно, длинной, округлой, железной лежит в сарае. «То, — говорит старуха, — муж мой с Киева приволок». Обрадовались греки: хоть одна будет у них теперь память о былой славе Вольгов щит.
— Хороша слава! Вольг-то их сперва раскрошил, а потом, чтоб о позорище помнили да смирно сидели, щит свой прибил…
— Ты молчи. Твой рассказ и я знаю. Прибили они это над воротами славу пустили. Приезжают али приходят из Москвы, от митрополита, люди. «Во, — говорят греки, — Вольгов щит!» А москвитяне глянули да и ахнули: мы, мол, Византию чтим, а гляньте-ко, чем Вольг их победил; это ж корыто, из коего в Киеве гусей кормят!.. Тако греки свою древнюю славу подновили.
Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии — все сплелось в голове Кирилла.
