«Кого чует?»
Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.
Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.
Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.
Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.
«Притаился? Оробел?»
Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:
— Не надоть!
— Отколи ты, Тимоша?
— С Коломны. — Тимоша сразу отошел.
— Давно?
— Еще не садился, сразу с пути.
— Как же меня-то сыскал?
— Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.
— А чего таиться?
— Гляди! На Коломне тебя разыскивали.
— Тут не достанут.
— Правда? — Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.
— А кто ж достанет? Тут — не Москва.
— Хорошо бы.
— А ты сбежал, что ль?
— Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!
— А что?
— Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся — отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что? Живым-то оставят? Не знаешь?
— Аль смерти боишься?
— А как жа!
— А сам-то убивал!
— То я, а то меня!
Вдруг Андрейша сказал:
— Все равно, дядя, помрешь.
— Ой, что ты! Не надоть!
Кирилл присмотрелся к Тимоше:
— А ты, видать, и впрямь напуган.
— Да нешто врать стану!
— Жрать будешь?
— А в лесу кто ж нас накормит?
— А ты лесом пер?
— Прямиком. Страшно дорогой-то!
Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.
— С бараниной! Сытно живешь.
— Ешь, ешь!
— Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.
— Какой?
— Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.
— Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?
— А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба — не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе. Можешь, спокойно ею володать.
— Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.
— Будто тебе все одно!
— Придут, веселей будет.
— Да хозяевами-то они станут.
— Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?
— Вши заели!
— А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.
— Вот хорошо-то!
Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.
— Гляди, на шостке уголья, не измарайся.
— Теперь все одно: отмоюсь.
Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:
— Господи, как хорошо-то!
— Ой и хорошо!
— Ой, батюшки, как тут тепло-то!
Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.
Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.
Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:
— А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.
— Чем?
— Бобылем-то? Бобылю надо в семейную избу на постой идти.
— Зачем?
— Домового у вас слыхать?
— Не слышно.
— Домовой не любит, когда так вот, без баб, бобыли живут. В таком доме не жди добра.
— А ты женат?
— А как жа? Стал бы один в избе ночевать! Я домового уважаю. Я кажную пятницу от своей бабы отдельно сплю. Пущай, его дело.
— А баба что говорит?
— Не сознается.
— А ты?
— Бил ее. Бил, каюсь. Не сознается. Не приходит, говорит. А как может не прийти, ежели баба одна лежит?
