В торфяном полумраке между нашими кроватями можно различить Территорию, которую мы с Эви знали как свои пять пальцев. Месяцами обсуждали мы, как добраться от моей кровати до ее. Мы знали, как пересечь покатые холмы из полиэтиленовых пакетов, набитых чем-то — мы уже и сами не помнили чем. Мы использовали пластиковую вилку, чтобы переправиться через Тазиковые болота — почерневшие, загустевшие, почти пересохшие. Мы спорили, как лучше преодолеть Пластиковые горы, чтобы не вляпаться в самую грязь: по верхам, рискуя что-нибудь задеть, или же по туннелям, пролегавшим в гниющей под низом массе, внутри которых нас ожидало неизвестно что.
Той ночью я снова обмочилась. Изогнув лодыжки и растопырив пальцы на ногах, я забултыхала ими в воздухе, как будто плыла, — я делала так каждое утро вот уже несколько месяцев. Два. А может быть, и три. Я сказала комнате те слова, что приготовила для первого человека, который встретится мне, когда я буду на свободе: «Меня зовут Александра Грейси, мне пятнадцать лет. Позвоните в полицию, это очень важно». Затем я, как всегда, повернулась, чтобы взглянуть на Эви.
Раньше, когда нас приковывали одинаково, я всегда видела Эви. Теперь же мы лежали в противоположных направлениях, валетом, и нам приходилось изгибаться, чтобы встретиться взглядами. Я видела лишь ее ступни и костлявые ноги. Кожа собралась во впадинках, словно ища тепла.
Эви говорила все реже и реже. Я и уговаривала, и кричала — подбадривала ее, пела песни, которые мы слышали в школе, когда еще ходили туда.
— А теперь — твоя очередь. Готова?
Бесполезно. Вместо того чтобы учить с ней числа, я повторяла их сама. Рассказывала ей сказки в темноте, но она не смеялась, не задавала вопросов, не издавала удивленных возгласов; слышались лишь безмолвие Территории и прерывистое дыхание Эви.
— Эви, — сказала я. — Сегодня у нас получится.
Назад в город я ехала в сумерках. Солнечные лучи еще проскальзывали меж деревьев и заливали густым золотом поля, но деревенские коттеджи и фермерские дома почти утонули в тени. Проехав всю ночь, я добралась до Лондона к рассвету. Смена часовых поясов так подействовала на меня, что всё вокруг казалось странно отчетливым. Если бы я продолжила в том же духе, то спать мне пришлось бы где-нибудь на обочине в Мидлендсе — так себе перспектива. Поэтому на одном из автопривалов я остановилась, нашла гостиницу в Манчестере, в которой были свободные номера с кондиционерами, и забронировала один.
* * *
В первый год, когда все стало плохо, мы только о побеге и говорили. Это была Эпоха привязывания: нас привязывали только по ночам, не туго, мягкими белыми тряпками. Мы с Эви спали в одной постели, держа друг друга за руку; вторая рука и у меня, и у нее была привязаны к ножкам кровати.
Мать и Отец все время проводили с нами, но периодически мы чем-нибудь занимались (подробно изучали Библию — какая-никакая всемирная история); делали физические упражнения (возле дома в штанах и майках; дети из Холлоуфилда пробирались иногда сквозь крапивные заросли на заднем дворе, только чтобы поглазеть на нас и погоготать); перекусывали (хлебом да водой — и то не каждый день). Кроме того, в течение дня мы могли перемещаться свободно, без ограничений. Наш знаменитый снимок сделан как раз в конце Эпохи привязывания; потом началась Эпоха цепей, и мы, даже по меркам наших родителей, выглядели уже совсем не для фотосессий. Мы обсуждали между собой, что тряпки, которыми нас привязывали, можно разорвать зубами; что можно стянуть нож и вынести его из кухни в кармане рубахи. Бегая во дворе, разогнаться, пронестись не останавливаясь через садовую калитку и припустить вниз по Мур Вудс-роуд. В кармане у Отца лежал мобильный телефон — его просто стащить. Вспоминая то время, я всегда терзаюсь сомнениями, развеять которые оказались бессильны даже весомые доводы доктора Кэй. В глазах полицейских, журналистов, медсестер я видела один и тот же вопрос, но задать его так никто и не решился: «Почему вы просто не ушли от них, когда это еще было возможно?»
На самом деле, тогда все не казалось таким уж страшным. Нам все равно было весело друг с другом. Да, мы уставали, иногда голодали, Отец бил нас время от времени — он, например, мог ударить так, что налившийся кровью глаз не проходил целую неделю (как у Гэбриела), или в груди, под сердцем, после удара его кулака слышался странный треск (как у Дэниела). Но мы и предположить не могли, чем все это обернется. Как школьник в библиотеке вытирает пыль с книг, внимательно просматривая каждую полку, так и я ночь за ночью прочесывала воспоминания в поисках того самого момента, когда нужно было понять: так дальше нельзя — пора действовать. Но нужная книга неизменно ускользала от меня. Ее давным-давно выдали на руки и так и не вернули обратно. Отец учил нас за кухонным столом, принимая повиновение за преданность, Мать заходила к нам перед сном — убедиться, что мы привязаны. Я просыпалась рано утром рядышком с Эви, чувствуя ее тепло. Мы говорили о будущем.
