Елизавета Карповна выбежала на палубу, глотнула свежего воздуха. Вечерело, воздух был прозрачный. Невдалеке, тяжело переваливаясь, шел авианосец — огромное серое судно с площадкой для самолетов. Площадка была пустая. Других кораблей не было видно. Взрывы глубинных бомб звучали где-то далеко: казалось, за горизонтом. Тревожное состояние, которое все время владело ею, сменилось каким-то оцепенением, опустошенностью. Итак, Алексей Антонович и его молодой симпатичный помощник погибли… Трудно смириться. Как сказать об этом Антошке? Не слишком ли большой груз навалился на неокрепшие плечи ее дочери. Нет, она ничего не скажет. Антошка никогда не узнает.
Авианосец внезапно нырнул в белый мрак. Отвесная стена тумана быстро надвигалась на корабль, в горле запершило от холодной влаги, в двух шагах ничего не было видно, вокруг клубились облака тумана.
Перебирая руками по борту, Елизавета Карповна поспешила по направлению к трапу. Ощупью искала дверь и не могла найти, и вдруг острая тоска по Антошке сжала сердце: казалось, что она потеряла дочь в этом тумане, не сумеет прорваться к ней. Наконец нащупала ручку, толкнула дверь внутрь и побежала по коридору.
В кают-компании было светло и по-домашнему спокойно. Антошка сидела за столом и, прикусив кончик языка, вырезала что-то из картона. Джонни сидел перед ней на столе, загребал обеими руками кусочки мозаики и перекидывал их через голову. Пикквик, засунув нос под мышку, спал на диване. Совсем как дома.
— Потерпи, Джонни, скоро будет готов плясун. Мы будем петь «тра-та-та, тра-та-та», а он будет отплясывать, — говорила Антошка по-русски.
А Джонни повторял:
— Т-атла-та-та!
— Мамочка! — взвизгнула Антошка и бросилась к матери.
Джонни тоже потянулся к ней и чуть не свалился со стола, и Пикквик спрыгнул с дивана, зевая во всю пасть.
— Где ты была так долго? — спрашивала Антошка. — У тебя усталый вид. Что ты делала?
— Занималась своими больными. И, кстати, знаешь, кто лежит в лазарете? Никогда не угадаешь. Мистер Паррот.
— А кто это? — недоумевающе спросила Антошка.
— Тот самый Паррот, капитан третьего ранга, который сказал нам в Лондоне, что, для того чтобы плыть на военном корабле, женщина…
— …должна быть по крайней мере королевой, — досказала Антошка. — Но как он очутился здесь?
— Его миноносец потопила фашистская подводная лодка, а его удалось спасти.
У Антошки глаза стали совсем круглые.
— Миноносец потопила? А Алексей Антонович и Василий Сергеевич? Их спасли?
— Да, их спасли и взяли на другой корабль.
— Ух, слава богу, а то я напугалась, — вздохнула с облегчением Антошка. — Как хорошо, что всех спасают.
— Да, хорошо, что всех спасают, — повторила как бы про себя мать. — И я сегодня делала самостоятельно операцию.
— Кому?
— Немцу.
— Немцу? Фашисту? Ты шутишь.
— Нет, не шучу. Корабли нашего конвоя уничтожили фашистскую подводную лодку, а кое-кто из ее команды всплыл. Вот и подобрали одного. Мистер Чарльз отказался делать ему операцию, и пришлось мне.
— Ты делала фашисту операцию, чтобы спасти его?
— Да.
Антошка нахмурилась.
— Доктор Чарльз отказался, а ты взялась. Значит, английский доктор — патриот, а ты… Да ведь, может быть, он потопил пароход, на котором были Джонни со своей матерью, может быть, он потопил миноносец, на котором были Паррот, Алексей Антонович, Василий Сергеевич? Он думал, как уничтожить, а ты думаешь, как спасти. Справедливо ли это? А где же месть?
— Антошка, мы не мстительны.
— Тогда почему на всех заголовках газет пишут: «Смерть фашистским оккупантам»? — все больше горячилась Антошка.
— Девочка, пойми, он ранен, он пленный. Существует международное Женевское соглашение, по которому раненым должна оказываться помощь.
— Значит, раненый уже не враг, а друг? Нет, нет, я не понимаю! — Антошка бросилась на диван и в ярости колотила подушку кулаками. — Выходит, для тебя, как врача, все люди одинаковы, нет ни врагов, ни друзей, а есть здоровые и больные. Для тебя человек состоит из костей, сухожилий, и даже человеческая кровь для тебя разные красные и белые шарики. Доктор Чарльз настоящий патриот, а я хочу, чтобы ты, моя мама, была патриоткой и чтобы была права ты, а не он.
