(2) Скоро пути братьев, которые до этого всегда держались вместе, разошлись. Флав остался в Италии продолжать свое образование. Арминий же стал уговаривать Тиберия (тогда второго трибуна) отправить его, Арминия, в Германию и заменить им Зигмера, его отца, который, дескать, состарился и не способен должным образом управлять херусками.
По имеющимся у меня сведениям, Тиберий весьма прохладно отнесся к этому предложению. Но вынужден был доложить о нем принцепсу – Августу. Божественный Август призвал к себе Арминия. И тот, говоря о своем желании возглавить херусков, предложил еще взять под контроль три воинственных германских племени: хаттов, марсов и бруктеров; дескать, херуски – отныне преданные и истинные друзья Августа и богини Ромы, чего нельзя сказать об означенных племенах, злопамятных и строптивых. «А справишься?» – спросил Август, задумчиво глядя на Арминия, которому было тогда лишь двадцать четыре года. «При твоем доверии, под руководством сына твоего Тиберия, при помощи опытного твоего наместника, думаю, справлюсь. А нет, так ты в любой момент меня отзовешь и справедливо накажешь», – ответил Арминий. «Ну что же, давай попробуем», – пожав плечами, сказал Август и отдал соответствующие распоряжения.
Так, к концу шестидесятого года, Арминий вновь оказался в Германии.
А в следующем, шестьдесят первом, сначала прибрал к рукам хаттов, марсов и бруктеров, послав к ним влиятельных херускских князей. А далее приступил к реализации своих далеко идущих планов, о которых в то время никто не догадывался: ни сами херуски, ни соседние с ними племена, ни тем более римляне.
VII. В нашем, шестьдесят втором году Арминию исполнилось двадцать шесть лет. Он был хорош собой. Высокий, статный, широкоплечий, мужественный воин с белокурыми, чуть волнистыми волосами, светлой и нежной кожей и редкостными для германца карими, почти черными глазами, которые всегда были умными, но по обстоятельствам бывали то покорными и учтивыми, то внимательными и ласковыми, то дерзкими и злыми.
Носил он только римскую одежду: в зависимости от обстановки, либо плащ конного префекта, либо всадническую тогу. И лишь шейное украшение – золотая торка, или гривна – выдавало в нем германца. Ни у кого из других германцев я такой торки не видел. Застежкой ее служили две звериные головы, медведя и волчицы, при этом в застегнутом состоянии голова волчицы наполовину исчезала в разинутой пасти медведя, так что лишь уши торчали наружу, прижатые и жалобные. (На всякий случай отмечу, что медведь – пожалуй, самый распространенный символ херускского племени. А какой народ символизирует волчица, полагаю, не надо объяснять!)
Изъяснялся Арминий на свободной и богатой выражениями латыни, редко допуская ошибки и почти без акцента, который непременно бывает у природных германцев, даже тех, что десятилетиями живут в Риме. В присутствии римлян Арминий всегда говорил на нашем языке, даже когда обращался к своим соотечественникам, в том числе к тем, которые с трудом его понимали.
Искуснейший был притвора. Гневливый и вспыльчивый от природы, с Публием Варом был безукоризненно сдержан, и не подобострастен, как прочие его подчиненные, а эдак с достоинством почтителен и по-сыновьему чуток.
Напротив, со своими соотечественниками был дерзок и насмешлив, величественен и упрям.
И точно, подлец, рассчитал! Вар в нем души не чаял и доверял Арминию больше, чем собственным сыну и зятю. Херуски же и прочие германцы подчинялись его приказам, терпели высокомерие и против его резкости и самоуверенности ничуть не протестовали. Ибо, как справедливо отмечает один историк, «у варваров в ком больше дерзости, тот и пользуется большим доверием».
Знатная молодежь Арминия прямо-таки боготворила. Причем не только у херусков, но также у хаттов, марсов и бруктеров и даже, говорят, у более отдаленных племен, таких как ангриварии, лангобарды и мелибоки.
VIII. Фортуна и здесь подшутила надо мной. В первый же день нашего пребывания в Ализоне, когда отца отправили к префекту лагеря Семнадцатого легиона, а я сопровождал его до лагерных ворот, и там был остановлен караульными, которые отца пропустили, а меня оставили подле себя и принялись расспрашивать о совершенно не известной им Испании, о долгом пути, нами проделанном, – тут у меня за спиной раздался вдруг властный и молодой голос:
