Мне не просто было жалко мальчика. Чем дальше я шел, тем больше ощущал себя человеком, которого зовут на помощь, а он, притворяясь глухим, заставляет себя быть бесчувственным. Он, подлец, даже обернуться не желает, чтоб виноватой улыбкой, хотя бы жалостью во взгляде…
Я все-таки заставил себя остановиться и оглянуться. И далеко-далеко, в сероватом дымке-тумане, из которого поднималось рыжее солнце, увидел почти неразличимый детский силуэт, тоскливый, брошенный и забытый.
Мне вдруг стало так больно и горько, что я, как ты догадываешься… Да, я проснулся.
(2) Наскоро позавтракав, я побежал в деревню к Рыбаку. Он уже вернулся с рыбной ловли и теперь развешивал на заборе сеть.
Я стал пересказывать ему сон, а он молча слушал, повернувшись ко мне спиной и возясь со своей сетью.
А когда я кончил рассказ, Рыбак оттолкнул от себя сеть, точно она обожгла ему пальцы, посмотрел на меня хищным темным взглядом и раздраженно спросил:
«Мальчишка опять стал световым пятном?»
«Не помню. В этот момент я проснулся», – ответил я.
«П-п-проснулся», «не п-п-помню», – передразнил гельвет. – Самого главного не помнит! Зачем тогда смотрел, Заика?»
На этот вопрос я, разумеется, не знал, что ответить.
А Рыбак снова принялся осматривать и ощупывать сеть на заборе.
Потом сказал, уже с меньшим раздражением:
«Ну ладно, будем считать, что от глупого мальчишки мы отделались».
Я молчал.
«Это был перекресток медленного сна, – через некоторое время сказал Рыбак. – В следующий раз попробуем быстрый. То есть опять через сон».
Я молчал, ничего не понимая.
И тогда гельвет повернулся ко мне и, глядя на меня ласковыми зелеными глазами, тихо спросил:
«Ты хоть понял, что это был ты сам? Сам за собой гнался и сам от себя ушел…»
Чтобы получить дальнейшие разъяснения, я сказал, что не понял.
Но гельвет укоризненно покачал головой и произнес:
«Не ври, Луций. В третьей долине врать опасно…»
И снова принялся за сеть, велев придти через десять дней.
«А раньше нельзя?» – разочарованно спросил я.
«Нельзя. Если часто залезать в гатуат, можно на всю жизнь остаться заикой. Нам это надо?» – ответил Рыбак.
(3) Через десять дней я снова пришел в деревню… Нет, постой, Луций. Я пропустил одну любопытную деталь.
Дня через три после сновидения с мальчиком я вдруг заметил, что Лусена как-то пристально и странно на меня поглядывает. Похоже, она хотела, чтобы я ее спросил об этих ее взглядах. Но я выжидал и не спрашивал.
Под вечер Лусена сама со мной заговорила и, с болью и жалостью на меня глядя, сказала:
«Сыночек, ты особенно не надейся на этого гельвета. Он ничем не сможет тебе помочь, пока душа твоего отца, нашего дорогого Марка, бродит неприкаянной… Поверь мне. Моя бабка была жрицей богини Дисы, прабабка всю жизнь служила Голубю, а прадед был прорицателем Гериона… Так называют его римляне, а мы, тартессийцы, стараемся, на всякий случай, никак его не называть…»
Прижала меня к себе, заплакала. А потом убежала на кухню готовить вечернюю трапезу для Гая Коризия, нашего хозяина.
V. Через десять дней, как было мне велено, я снова пришел к Рыбаку.
Мы вышли из деревни после полудня и пошли на запад: через буковую рощу – к перекрестку трех дорог и дальше за перекресток – по тропинке меж полей и сквозь перелески.
Как обычно, по дороге Рыбак декламировал на галльском и объяснял мне на корявой и путаной латыни. И, как обычно, я постараюсь кратко пересказать то, что он хотел объяснить, а я – попытался понять.
(2) Посредничать между аннуином и кранноном Тевтату и Эпоне когда-то помогали цари. Для этого они вступали в брак с местной богиней и таким образом, по крайней мере на время праздников, пребывали в гатуате.
В древние времена, или в эпоху туманов, таких посредников-царей было немало. И среди самых известных и могущественных можно, пожалуй, назвать британского Арауна, которого до сих пор называют «царем аннуина», и галльского Огмия, ныне почитаемого как «владыку божественной речи».
Но эпоха туманов давно миновала. Царей теперь нет. А те, которые провозглашают себя царями, – ненастоящие и, по словам моего спутника, «дурацкие выскочки».
