Дети иллюзий - страница 91

– Театру были нужны рабочие сцены: электрики, плотники, маляры, такелажники какие-то. Помню, я тогда подумал, что они все, наверное, работают и по вечерам тоже, поднялся по скользким ступенькам, дёрнул латунную ручку тяжеленной двери и оказался внутри.

Так Че стал рабочим сцены. Грузил, стругал, красил, прибивал гвоздями, натягивал, наматывал… А вскоре, должно быть потому, что был высоким и непьющим, его стали задействовать и в массовых сценах, особенно там, где нужны высокие и стройные персонажи – в таковых театр испытывал особенную нужду. И началась у него совсем другая жизнь. Существование в непосредственной близости от Мельпомены не только заняло его жуткие бесконечные вечера, но и дала возможность примерять на себя чужие, поначалу бессловесные и практически безликие, а потом и со словами, личины.

Это была ограниченная по времени другая жизнь, которую ни при каких других обстоятельствах ему (и никому другому, кстати) прожить ни за что не удастся. Бывал он и суворовским солдатом, и севастопольским матросом, и аргентинским шофёром, на чьи широкие плечи опиралась Эвита Перон, и бандитом из «Кортика», и много кем ещё. Играть ему было приятно. Не в том смысле, что легко – игра давалась ему сложно и порою страшно, – но до болезненности хорошо было, когда он обретал на сцене чужую сущность. Просто ему каким-то образом удавалось перед выходом на сцену убедить себя, что здесь перед ним не сцена театра Российской Армии со всей её жуткой машинерией, а ледяные швейцарские Альпы, бастионы непобеждённого Севастополя, революционные улицы Рио-де‑Жанейро, московские подворотни времён гражданской, или ещё чего. И он в тот миг ощущал лютый холод, пороховую гарь, раскалённый асфальт, или что-то неуловимое, как запах чужого детства…

Даже спустя несколько лет, когда Че нашёл себе сначала приличную, а потом и по-настоящему хорошую в смысле оклада работу, он не поспешил расстаться с театром. Он остался на какую-то там часть ставки, актёром какой-то там категории, и вплоть до сего момента вечера и выходные по-прежнему проводил на Суворовской площади.

– И вот теперь, придурки, – говорит он сквозь слёзы, – объясните мне, как я без этого буду жить?

Татьянина комната, и всё, что в ней, покрыто одеялом чередующихся ярко-белых и тёмных полос. Полосато всё: стены, потолок, кровать, голая Татьяна, которая на ней лежит, мятые простыни вокруг, письменный стол, голый я, за ним сидящий, маленький лэптоп «Toshiba», отданный мне на сохранение сбежавшим в Израиль приятелем… даже трубка, торчащая у меня изо рта, и та полосатая.

– …настоящий писатель, – продолжает мысль Татьяна, делая ударение на слове «настоящий», – это жвачное животное, питающиеся окружающей его действительностью и производящее на свет литературные произведения, которые, в свою очередь, являются духовной пищей для читателей. Люди, употребившие эти произведения как духовную пищу, меняются духовно сами и меняют окружающую действительность. «Вуаля!» – круг замыкается. В этом и состоит основное писательское предназначение: изменять мир посредством читателей.

– Допустим, описанная тобой модель духовной пищевой цепочки имеет право на существование, – отвечаю я, оторвавшись от печатания, – но что, прости, из этого следует?

– А то, что писатель – это тот, кто двигает наш мир.

– Но в какую сторону?

Полосатая Татьяна потягивается, демонстрируя весь свой интим.

– А вот это, прости, от тебя не зависит, – томно произносит она, – ты ведь находишься далеко не на вершине пирамиды, а где-то посередине.

– Кто же тогда наверху? Я имею в виду, на самом верху?

Татьяна встаёт с постели и поднимает жалюзи. Полосатое одеяло становится ослепительно белым. Непроизвольно жмурюсь: даже в лете есть свои минусы.

– Этого, Лерик, не знает никто. Версий много, но ни одна из них не выдерживает серьёзной критики. Возможно, там вообще никого нет.

Выходит, что я меняю мир, и надо мной нет никакого начальства. Здорово.

– Тогда меня это устраивает, – говорю я, – не люблю, когда давят сверху.

– А ответственности не боишься? – улыбается Татьяна, прижимаясь к моей спине грудью.