Я киваю – она, безусловно, права.
– Но всё дело в том, – продолжает Татьяна, – что параллельно с деградацией в нашей стране могут и должны протекать и другие процессы, которые мы с тобой, в силу нашего воспитания, образования и образа мышления пока просто не замечаем…
Я снова киваю, а у самого мысли уходят в другом направлении. Дело в том, что Татьяна – не совсем обычная в смысле общения девушка: она любит, чтобы ей задавали вопросы. О чём угодно. Поэтому я стараюсь иметь про запас парочку-троечку. Это для неё, как она выразилась: «гимнастика мозгов и языка». Слушать её рассуждения на всевозможные темы чаще интересно, чем скучно. Иногда, правда, это напрягает – надо постоянно думать о том, что бы такого ещё у неё спросить, но иногда очень даже весело. Вчера, например, я спросил у неё, как можно адаптировать старинные сказки для того, чтобы они стали интересны современным российским школьникам, и новый сюжет «Золушки», согласно Татьяной версии, был таков: героиня отправляется на бал, соблазняет принца, делает ему миньет в отдельном кабинете, за что получает определённую сумму денег; роняя туфельки, бежит на ближайший строительный рынок, покупает там бензопилу, возвращается на бал и кончает мачеху и сводных сестёр. Кровища. Занавес.
– …поэтому мы с тобой сейчас ни за что не угадаем, чем же на самом деле человечеству запомнятся девяностые, – заканчивает мысль Татьяна, – когда они закончатся, нам по телевизору скажут.
Успеваю вернуться реальность и снова киваю.
Короткий зимний день умирает. Бледный, как покойник, свет пробирается к нам в комнату, но уже понятно, что его часы, скорее даже минуты, сочтены. Не знаю, как другим, а мне в такие моменты становится невыносимо грустно.
– Может, винца? – предлагаю я. – Помянём световой день…
Татьяна делает отрицательный жест ладонью:
– Не-а. Я голосую за духовную пищу. Ты, кажется, говорил, что твой друг-скульптор звал нас в гости.
– Говорил… – бормочу я.
Наши взгляды встречаются, и я замечаю в её серых с карими прожилками глазах непонятного сорта энтузиазм.
– Я бы с удовольствием посетила его мастерскую, – мягко, но уверенно произносит Татьяна, – если ты, конечно, не против.
Ну как я могу быть против! Панк Петров действительно позвал нас к себе в прошлые выходные. У него там что-то такое случилось: то ли появилось что-то новое, то ли он продал что-то старое, точно не помню.
– Тогда нам пора, – говорю я, глянув на часы.
На сборы уходит совсем мало времени. Татьяна не из тех девушек, которые собираются часами, что меня, если честно, очень радует. Не проходит и пяти минут, как ей для полной боевой готовности остаётся только привести в порядок волосы, а мне – надеть носки.
Должно быть, я – извращенец, но мне нравится наблюдать за ней, когда она одевается – уж больно грациозно и соблазнительно у неё получается. Выходит эдакий стриптиз наоборот.
– Обычно мужчинам нравится обратный процесс, – бросает через плечо Татьяна, замечая мой интерес.
Поднимаюсь с кровати и подхожу к ней сзади.
– Может, я – необычный мужчина, – говорю я, обнимая её за плечи, – и мне нравится всё необычное…
Татьяна ловко выскальзывает из моих объятий.
– Пойдём, необычный мужчина, – говорит она с улыбкой, – поздно уже…
Мы решаем дойти до дачи Панка Петрова пешком, это не так далеко – она находится между платформами «Валентиновка» и «Болшево», ближе к последней.
Совсем стемнело. Из лишённой звёзд темноты еле сыплет мелкой крупой снег. Мы с Татьяной идём под ручку вдоль железнодорожных путей по слабо освещённой заваленной снегом улице, по обеим сторонам которой из-за покосившихся заборов просматриваются черные дачи с белыми шапками на крышах.
Татьяна выглядит задумчивой, видимо, темнота и лёгкий мороз повергли её в меланхолию. Мне, напротив, моцион придал сил и энергии.
– Эта улица раньше была улицей Свердлова, – озвучиваю я неожиданно всплывшее воспоминание, – а в конце восьмидесятых после долгих дебатов в местной прессе она стала улицей Цветаевой.
– Причём здесь Цветаева? – рассеянно спрашивает Татьяна.
– Она жила здесь в войну, кажется, – поясняю я. – Дальше по улице её дом-музей, правда, я там ни разу не был.
