— Собирайся, Энди. Есть работа.
Человек в синем комбинезоне мрачно кивнул и нырнул в дом. Вскоре он предстал перед нами в какой-то пижонской светло-серой шляпе и втиснулся за руль машины Пэттона, в то время как сам Пэттон сел рядом. Энди был лет тридцати, темный, гибкий; выглядел он, как и все местное население, грязновато и голодновато.
Пока мы добрались до Малого Оленьего озера, я проглотил столько пыли, что ее хватило бы для замеса большой партии детских куличиков. У жердяных ворот Пэттон вышел, пропустил нас, и мы спустились к озеру. Там Пэттон вышел опять, подошел к кромке воды, и посмотрел в сторону пирса. Голый Билл Чесс сидел на настиле пирса, спрятав голову в ладонях. На мокрых досках рядом с ним лежал продолговатый предмет.
— Можно проехать чуть подальше, — сказал Пэттон.
Мы доехали до самого конца озера и гурьбой спустились к пирсу. На полпути доктор остановился, мучительно откашлялся в носовой платок и вдумчиво исследовал его. Это был угловатый человек с унылым болезненным лицом и глазами навыкате.
Предмет, который когда-то был женщиной, лежал на досках, лицом вниз, с веревкой под мышками. Одежда Билла Чесса валялась рядом. Он сидел, вытянув вперед свою плоскую, покрытую рубцами, изувеченную ногу и положив голову на колено второй ноги. Он не шелохнулся, не взглянул на нас, когда мы подошли к нему сзади.
Пэттон достал из заднего кармана свою пинту «Маунт-Вернона», отвинтил колпачок и протянул ее Чессу.
— На, Билл, подкрепись.
В воздухе стоял жуткий тошнотворный запах. Казалось, Билл не замечает его так же, как Пэттон или доктор. Человек, которого звали Энди, достал из машины бурое одеяло и набросил на тело. Потом, не говоря ни слова, ушел под сосну, и там его вырвало.
Билл Чесс сделал затяжной глоток и сидел, прижав бутылку к голому согнутому колену. Он начал говорить бесцветным деревянным голосом, ни на кого не глядя, ни к кому в частности не обращаясь. Рассказал про ссору и про то, что случилось потом. О причине ссоры он промолчал, о миссис Кингсли не упомянул даже вскользь. Рассказал, что после моего ухода достал веревку, разделся, вошел в воду и достал «это». Вытащил на берег, взвалил на плечи и отнес на пирс, сам не зная почему. Потом опять вошел в воду. Нам не нужно было объяснять, почему.
Пэттон сунул в рот кусок табака и молча жевал его с отсутствующим видом. Потом стиснул зубы, наклонился и сдернул одеяло. Осторожно перевернул тело, словно опасаясь, что оно развалится на куски. Предвечернее солнце блеснуло на ожерелье из крупных зеленых камней, частично ушедших в разбухшую шею. Матовые, грубо обработанные, они были похожи на мыльный камень или на фальшивый нефрит. Золоченая цепочка с застежкой в виде орла, украшенной мелкими бриллиантами, соединяла концы ожерелья. Пэттон разогнул свою широкую спину и высморкался в коричневый платок.
— Что скажете, доктор?
— О чем? — огрызнулся лупоглазый мужчина.
— О причине и времени смерти.
— Не валяйте дурака, Джим Пэттон.
— Значит, ничего не можете сказать?
— Глядя вот на это? О Господи!
Пэттон вздохнул.
— По всему похоже, что утонула, — признал он. — Но никогда ведь не знаешь. Бывают случаи, когда жертву зарежут или там отравят, а потом топят, чтобы сбить с толку.
— И много у вас тут было таких случаев? — ехидно осведомился доктор.
— Единственное убийство чистой пробы, которое у меня здесь было, — сказал Пэттон, наблюдая за Биллом Чессом краем глаза, — это Папаша Мичэм, на северном берегу. Была у него избушка в Лысом каньоне, а летом он мыл золотишко на своей заявке, что на старом прииске в долине рядом с Колокольным Верхом. Поздней осенью он как-то долго не попадался людям на глаза, потом был сильный снегопад, и у него осела на одном скате крыша. Ну мы и наведались туда подправить ее, думали, Папаша спустился на зиму вниз, никому не сказав об этом, — за ними, за старыми старателями, такое водится. И что же вышло? Папаша-то вовсе и не думал спускаться с гор. Лежал он в постели, и собственный его топорик был всажен ему в затылок чуть ли не по самую рукоятку. Так мы и не узнали, кто это сделал. Видно, кто-то решил, что у него где-нибудь припрятан мешочек с золотом, намытым за лето.
