Я улыбался, смешно за ним было наблюдать — сгорбленный, злой, взъерошенный. Кричит тоже как клоун…
— Чего ты кричишь? Сам во всем виноват, — отвечаю ему спокойно.
— Да? — взвился он. — А семерик по малолетке за какой-то паскудный ларек это нормально, да?
— И что?
— А то. Тогда все у меня и покатилось…
— A чем ты недоволен? — Тут уже я злиться стал — тоже мне жертва. — Грабил — гpaбил, бил людей — правильно посадили. Заслуженно.
— Заслуженно… — язвительно передразнил Дробница. — В этом-то вся ваша справедливость — семь лет за "чистосердечное признание", — опять комично передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.
— Ну а во второй раз? — даю ему излить слова: потом легче будет с ним говорить.
— Поумнее уже был, второй раз. Уж без явки с повинной, это оставьте для придурков, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. А все ж на два года меньше, чем с повинной вашей…
Нет, не получится у нас разговора. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть живет, как хочет…
— Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным, ничему…
— Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.
— Мать одна живет? — перевожу на более теплое для него.
— Ну…
— А друзья?
— Чего друзья? Друзья… Был у меня один, вместе и спалились, я его отмазал, ушел он из зала суда… — обреченно махнул рукой Дробница. — А ведь выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду — все, сам Бог его бы не отмазал…
— Ну? Жалеешь, что ли?
— А… — скривил рот. — Вышел когда я на свободу, так он со мной и здороваться не захотел. Как же — инженер, он за то время институт окончил. А мне даже на завод устроиться не помог…
— Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?
— Да какая разница… взял на себя все паровозом. Спас эту шелупонь.
— Ну а теперь хоть он по-людски живет?
— А я — не по-человечьи? — вскидывается. — Копейка такому корешу цена. Хотя друганы есть на воле.
— Воры?
— А хоть бы и так! — с вызовом роняет Кляча.
— Понятно…
ЗОНА. КЛЯЧА
Кивает, понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже где сидят, дайте спокойно освободиться.
А он все накатывает: злобы, говорит, в тебе много, зависти. От зависти все зло и преступления. Мол, у другого получилась жизнь, а у тебя нет, вот ты и бесишься.
Я смотрю на него, как на пустое место.
— Вижу, — говорит, — что не любишь ты эти лекции. Так чем займешься на воле?
— Что, не грузчиком же мне ишачить… Там водка опять… А на завод с моим здоровьем тоже не в жилу, носилки поднять не могу, там своих халявщиков море.
— Ну, так куда?
— Не знаю… Не пытай.
— Хорошо. Я устрою тебя на завод. — Не врет, вижу.
— А вы кто — Дед Мороз, всем подарочки принес? — ехидничаю, уже из вредности… зря, вдруг и впрямь поможет чем.
С другой стороны, видал я его фуфлыжную помощь, есть еще на воле друганы, в обиду не дадут, не сдохну с голоду.
— Жена где? — Совсем в душу лезет, а я, как завороженный, отвечаю, не могу его на место поставить. Устал просто хорохориться, вышел весь.
— Замуж… уканала…
Тут и говорить не о чем стало. Ну, он, правда, на прощание хоть одно доброе дело сделал.
— Выходить на свободу лысым — не дело, — говорит, — понятно, люди сторониться будут — зэк. Прическу оставим — это раз. Второе — выпускать из изолятора не будем, не умрешь. А выпусти тебя сейчас… Знаю, соберетесь, вся отрицаловка, скопом, начнете проводины делать — чифирь трехлитровыми банками мутить и квасить…
Киваю — а как же.
— Последнее — что у тебя с Сычовым? Скажи мне, и это будет последний твой разговор со мной здесь, следующий — на воле. И здесь больше ни с кем ты не свидишься, они для тебя — отрезанные ломти… С изолятора на свободу выйдешь.
Ишь, куда гнет… Ну ладно, если так, все одно выхожу, и никого бы из этих рож не видеть…
— Сычов, как пришел, таблетки обещал достать… — говорю.
— Наркоты?
Зацепился. И я не рад уже, что начал этот разговор. Киваю.
— У него сестра… в Москве в аптеке работает. Ну, месяц прошел. А ничего. Коль не выполнил обещание — значит, штраф, — ну, знаете… А тут этот парикмахер обчекрыжил меня… Думаю — нарочно, сука… У нас с ним старые счеты.
— Ясно, — говорит, — ну а с Сычова штраф снял?
