— Не ваше дело, — огрызнулся, сверкнул волчьим глазом.
И тут случилось то, ради чего сегодня я и собрал всех, и тираду эту закатил сейчас этому долбану Дробнице. Прорвало моих активистов!
— А ведь напрасно говоришь ты, что невиновен… — вдруг неожиданно осмелился, прокашлявшись, завхоз Глухарь. — Я ж слышал, как ты грозил Сычову: мол, если глаза мои тебя завтра увидят — морду расквашу… — Глухарь набрал воздуха, все же решился на поступок. — А когда он к тебе на поклон пришел, тут ты уже барин. Набей рожу парикмахеру — приказываешь. Слышал я, что говорили…
Ай да завхоз, ай да передовик совхоза имени Ленина!
— Иди… Дробница. — А когда он вышел, я к активу обратился: — А если бы он поставил более жесткие условия Сычову? И тот бы пошел убивать человека? А вы бы промолчали… Вот потому для этого же Сычова не вы, актив, а отрицаловка — авторитет, к нему бы он за помощью обратился. Подумайте, — говорю. — Буду собирать вас всю эту неделю, каждый день.
И собирал. Пока не вошли в рабочий ритм, пока не забрезжило впереди, пока туманно, но — ощутили злополучный мой отряд не как кучку, плывущую неизвестно куда, в лучшем случае в изолятор, но как коллектив, где каждый думает о ближнем. Какое сообщество людское без коллектива? Ну и что, что Зона, люди-то остались людьми…
ЗОНА. ОРЛОВ
Вытащил майор Медведев любимый еще с фронта "беломор" (если достать тогда удавалось — дефицит был страшный, на махре отвоевали), постучал папироской по ногтю большого пальца, задумался, уставясь на нетронутую стопку актов: сколь же еще здесь вчерашней крови, замешенной на тоске, безделье, алчности, злости, мести… Откуда все оно в человеке и как это утихомирить в нем? Неужто это навсегда? Всегда будут такие же тюрьмы, и новые и новые Василии Ивановичи станут идти в новые и новые Зоны, чтобы пытаться совладать с мракобесием души? Неужто это и есть один из неизменных путей человека на этой Земле — лучшей из планет?
Кто ответит? — книги? Бог? материализм?
Приходят и уходят Дробницы, и хоть задолбай их, усмехнутся криво и уйдут на волю пить-гулять, пока на утренней похмельной кухне не хватанут нож да не пырнут вчерашнего товарища. Как это печально… И зачем же корячиться с ними здесь, если кухня эта все равно случится, пиши бумажки-акты, не пиши — все одно…
Кто ответит?
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Нет ответа.
Закрываю я кабинет, а на выходе из барака замечаю — у тумбочки дневального нет, полный бардак.
На улице зэки, чинно гулявшие в тапочках возле своих отрядов, пытались мне не попадаться на глаза — те, кто меня помнит. Знают мою придирчивость.
Вон, на волейбольной площадке Дробница этот, а с ним кто? Друг Крохалева Гуськов, знаком. Ага, увидели меня, прощаются, сейчас постараются улизнуть. Та-ак.
— Завтра зайдете ко мне, без напоминания! — издали и громко. Закивали, а я вспомнил — Дробница-то меня ждет. — А… пошли… герой, — зову его к себе.
На вахте заполнил на него постановление о подстрекательстве, передал бумаги дежурному старлею. Тот, пробежав глазами, усмехнулся:
— Да, потерял ты волосики. Говорил я, не донесешь со своим характером их до свободы, — поводил пальцем перед лицом осужденного.
Дробница его будто не слышал, замкнулся, на нас — ноль внимания. Оглядел я его, и ничего к нему не возникло — ни жалости, ни злости, пусто. Шаболда…
— Ладно, — говорю, — признается, не будем стричь, под мою личную ответственность. Пусть посидит, подумает.
Старлей поглядел на меня непонимающе. Мог и возразить: общее правило предписывало в изолятор помещать только подстриженных. Промолчал.
Дробница воспринял это как должное, гордо отмолчался. Прапорщик повел Дробницу в ШИЗО, а я наконец-то поковылял домой, в двенадцать ночи. Все, Иваныч, за что боролся, на то и напоролся. Отдохнешь, когда сдохнешь…
ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА
Сука Мамочка, все просек, вычислил. И эти шавки-подпевалы ушки навострили…
Старые зэки говорят, что Зона уже не та… Блатные не держат масть… Теперь любой бык и вора может при всех заложить. И хоть бы что.
Ладно, отлежусь, на волю потолще выйду. Только вот подъем в изоляторе в пять утра — тоска. Зато отбой в девять, отстегивай "вертолет" и вперед кемарить.
