— Перестань паясничать!
— О, как грубо. Это она, Вела, паясничает, а я сижу дома. Старая русская баба.
— Слушай!
— Да, мой родной.
— Ай, да перестань!
— Тебе не нравится, а я так хотела тебе сделать приятное. Это теперь такая редкость — делать друг другу приятное.
— Если хочешь сделать приятное, следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина.
— Где паутина?
И опять этот мерзкий прищур.
— Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам.
— Не может быть... Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным усталым голосом.
— Да ты ослепла, что ли? — Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует. Нет, надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то «придираешься»...» И он пошел к жене. Но то, что он увидал, заставило его замереть,
Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает у плохо видящего человека, всматривалась в стены, видимо отыскивая паутину. И в ее лице, и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное.
— Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич.
Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным.
— Я... я не вижу паутины, — сказала она.
«Как не видишь?» — хотел он сказать — он видел даже от двери эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха, — но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая женщина, и виновато сказал:
— Ты права, там действительно нет паутины... Прости...
1976
Ночью, когда затих свадебный пир и они остались вдвоем, Василий сказал:
— До чего же ты красивая...
Валентина смущенно засмеялась и закрыла лицо рукой. Но он мягко отвел ее руку и, склонившись над ней, еще раз сказал:
— До чего же ты красивая... — и засмеялся счастливо, как человек, которому неожиданно здорово повезло.
И утром не мог нарадоваться, и, хотя понимал, что ведет себя глуповато, все поглядывал на Валентину и, если в избе не было матери, говорил:
— Никогда не думал, что у меня будет такая красивая жена.
— Красивая... Нашел тоже красивую, — говорила Валентина, снисходительно улыбаясь, — вон Степка-то, мой братец, только одно и знал, что обзывал меня за нос двухстволкой.
— Дурак твой Степка, чего он в красоте понимает. У тебя не нос, а носишко.
И при каждом удобном случае, если оставались вдвоем, обнимал Валентину своими длинными руками, отрывал от земли и зарывался у нее на груди лицом.
Она визжала, болтала ногами, а сама была рада-радешенька, что муж так ее любит, и, чтобы проверить свою любовную власть над ним, капризно говорила:
— Ты говоришь — любишь, а так ли, Васенька, любят? Если любят, так ведь не только целуют да милуют, а и балуют.
— Чем же тебя побаловать? Ты только глазом мигни, все сделаю!
— А ты разве не видишь, как другие жены у мужей одеваются? Вон возьми Соколиху, какие у нее сапожки-чулки. Разве б мне такие не пошли? Ноги-то у меня покрасивше будут. — И вытягивала ногу, поворачивала и так и этак, и Василий, видя ее упругую икру, круглую коленку, начинал как-то со взвизгом похохатывать, садился на пол и целовал женину ногу от щиколотки и за колено, и Валентина смеялась, жалась от щекотки и тормошила мужа за густую волосню. — Так купишь, или как?
— Считай, что на тебе они. Только где достанешь-то? В Ленинград надо ехать. В нашем райцентре ни черта, кроме резины да кирзы, нету.
— Ой, да я одним махом смотаюсь.
И приезжала в красных, туго обхватывающих икры сапожках.
— Ну как? — вертела теперь уже в сапожке ногой Валентина и лукаво поглядывала на Василия.
— Слов нет. Только без этой кожи еще лучше. А то целовать некуда.
— Тебе бы все целоваться.
— А чего же еще? Ох и красивая ты! До чего же красивая! Другой раз даже подумать боюсь — а ну сбежишь, бросишь меня? Не переживу. Повешусь.
