Иногда в домик Вилцан наведывается волостная нищая Барбала. Наговорит сорок сороков сплетен. Как получилось с тем, что приключилось с этим, что задумал один, и как вышло у другого. Что слышно в Варкавском приходе, о чем поговаривают в Рудзутах. И что она слышала от совершенно верного человека про посылку в деревню недовольных горожан. Когда Барбала принимается рассказывать, что на дворах волостных богатеев судачат о дружбе застреленного Сильвестра Урбана со злодеями, которых скоро судить будут, Вероника меняется. Вспыхивает, как сухой можжевельник, ругается.
Вероника выходит из себя и когда к прядильщицам является мать арестованного батрака розульской барыньки. Когда та просит Анну Упениек написать парням, которых обвиняют по тому же делу, что сына.
— Если те признают свою вину… сказал мне господин мировой… не будут упрямиться, господа выпустят Янку на волю. Мировой говорит: парень твой во всем этом ничего не смыслит. И розульская барынька то же самое говорит. Ходила я к ней, оправилась она уже, зла в душе против Янки не держит. Вот только, если они, твои…
— И не стыдно тебе, мамаша, человека на подлость толкать? — бледное лицо Вероники розовеет. — Ведь Янка твой знает: те, которых на старом кладбище взяли, никакого отношения к айзсаргской начальнице не имеют. Распутная самка эта твоего сына в глазах людей посмешищем сделала, а теперь захотела, чтобы он еще и других топил… Как, мамаша, тебе, пожилому человеку, не совестно о такой подлости просить… — никак не может успокоиться Вероника.
По субботам Анна ходит в Пушканы. По субботам мамаша Вилцан прибирает дом: смахивает метелкой с потолка и стен накопившуюся за неделю пыль, трет подоконники, скамейки, посыпает желтым песком вымытый глинобитный пол. При уборке дома мамаша Вилцан помощников не признает, и отсутствие Анны хозяйке даже по душе.
Из городка Анна выходила еще до полудня, но в «Упениеках» обычно появлялась уже в сумерки. Когда в окнах дома Виенмалиетисов уже мерцал свет лампы. По дороге Анне хотелось посмотреть, как идут работы на шоссе, и потому в Пушканы ходила не напрямик, через болото, а кругом, по новой насыпи, до фольварка Пильницкого. Там она, разумеется, встречала многих строителей дороги, а если ты встретил знакомого, то приличие требует не только поздороваться с человеком, но и спросить о его здоровье, о близких. Знакомый в свою очередь расскажет, конечно, о том, что ему ближе всего — про работу на шоссе. Уж совсем предприниматель обнаглел: никогда в конце недели аккуратно не уплатит, что положено. В иные субботы лишь по три, четыре лата выдает, а если рабочий настаивать вздумает, так пригрозит, что «погонит свиней пасти».
Свернув с шоссе, Анна обычно шла мимо нового пушкановского хозяйства Тонслава. И опять же случалось, что она встретит вернувшегося недавно из солдат Адама. Сын Тонслава парень словоохотливый, и ничего удивительного, что они с ним болтают, пока Адама не позовут в дом.
— Постыдилась бы людей, — осуждала Анну мать Антона Гайгалниека Салимона. — Пресвятая богородица, ну и девки пошли нынче! Ржут, как кобылы; бессовестные, парням на шею вешаются, — говорила Салимона, провожая Анну взглядом. И бросала ей вслед нелестные слова, как пощечины. Пускай соседям слышно будет, как она отстаивает латгальскую порядочность и девичью чистоту!
Но шабры не слушали Салимону. Как и ее Антона. После убийства Урбана от него все отвернулись. Больше не звали на торжества, а если он являлся непрошеным, прикидывались с ним глухими и слепыми. Если бы не эти тузы, всесильные волостные заправилы, так еще неизвестно, как пришлось бы Гайгалниеку. А господа подносят Антону чарку, на парады зовут воров ловить.
И так Анна на двор брата приходила поздно. Не скажешь, чтобы ее дома уж очень ждали. Разве что племянницы, которым Анна обычно приносила что-нибудь сладенькое. Ну, может, еще изнуренный болезнью отец и брат Петерис, на плечах которого теперь лежало все бремя работ и долгов в «Упениеках». Для матери Анна была болезненным напоминанием о разбившихся надеждах на легкую старость, а для Моники — лишним едоком за столом. Селедка, связка салаки или баночка свекловичного сиропа, которые приносила золовка, не возмещали Монике лишней похлебки и черного хлеба, которые она подавала на стол. Она и без того терпела в «Упениеках» двух старых дармоедов… Не выносила разговоров мужа с сестрой. Монике казалось, что все причуды Петериса от золовки. Правда, Моника часто ничего не понимала в спорах Анны с Петерисом, и, когда она пыталась выступить на стороне мужа, он обзывал ее гусыней или еще как-нибудь похуже.
