— Купите! Дешево отдам… — обратился к девушкам старик с просительным лицом. — За те же деньги донесу до квартиры. Сколько вам?
— Нам, дяденька, еще маму спросить надо. — И Айна потащила Анну к другой повозке. Там женщины с хозяином уже сторговались, и он разворачивал лошадь.
— Расстаемся, — быстро сказала Айна. — Очевидно, провал. Беги прямо домой и жди!
Анна понимающе кивнула и направилась к Матвеевской улице. Айна Лиепа пошла рядом с крестьянской повозкой, двигавшейся к Ревельской улице. Возможно, тип в шляпе следил за ними. Но Анна шагала внешне спокойная, хотя сердце билось чаще обычного. Как при обыске в тюрьме, когда прячешь в камере что-то недозволенное. Теперь мог раздаться возглас: «Стой!» Или даже сухой щелчок, от которого подкашиваются ноги. Анна равномерным шагом дошла до Матвеевской, свернула в нее и, словно сбросив тяжелый груз, кинулась вперед. Кинулась — и тут же остановилась… Со стороны Мариинской улицы, стуча по камням мостовой, двигалось навстречу мрачное шествие. Люди в штатской и полосатой арестантской одежде, под охраной тюремщиков в черной форме. Шествие замыкал конвоир с винтовкой наперевес. Шесть… восемь закованных в кандалы человек. Политические, очевидно. Истощенные, серые лица. Рядом с шествием по тротуару плелись несколько подозрительных субъектов. Всматривались в встречных, поглядывали на окна домов. Словно оттуда могла протянуться длинная рука и похитить закованных в кандалы людей.
Когда она поравнялась с серединой шествия, с другой стороны улицы, из окна второго этажа коричневого домика раздалась песня: «Я не крал, не воровал, я любил свободу…»
Старая песня, которую назло властям пели в Латвии на городских окраинах.
1
В домишке вдовы Вилцан в Пурвиене с осени вертятся прялки. Днем они стоят рядом против окна, вечером и утром — посреди глинобитного пола, вокруг свисающей с потолка на длинном шнуре лампы с большим, как шляпа ксендза, жестяным абажуром. Лампа висит так низко, что освещает лишь руки и колени прядильщиц, а головы их остаются в сумраке. Если войти в комнату с улицы, то в первый миг трудно определить, кто из прядильщиц старуха, кто девушка.
Нажимая ногой на педаль прялки, женщины слегка покачиваются и будто кланяются, словно предлагают друг другу высказать вслух мысли, которые их занимают. Но разговаривают они мало. Иной раз за длинный рабочий день они, в лучшем случае, обменяются несколькими словами. Кому из них идти к колодцу за водой, кому — сготовить обед, а кому протереть стекло лампы, которая быстро коптится от дешевого желтого керосина. Более оживленные разговоры возникают лишь после того, как в домишке побывает жена какого-нибудь волостного богатея или хозяйка с другого берега Даугавы, собравшаяся выдавать дочек с приданым в национальном духе. Больше всего разговоров у прядильщиц вызывают полнотелые курземки. Принесут малость шерсти или льна, а ты подай им много хорошей пряжи, да еще по самой низкой цене. Курземки удивляются упрямству вдовы Вилцан. Не по-христиански это, да и нечестно домашней прядильщице заламывать ту же цену, что на мельнице за машинное прядение. Дома, по мнению курземских клиенток, работать надо если не вдвое, так все же намного дешевле. И вместо денег принимать творог, горох или лежалое сало. А то куда же хозяевам все это девать?
Когда клиентка уходит, все три прядильщицы долго не замолкают. «Посмотри, замашки-то какие у наших богатеев!» Надо сказать, что прядильщицы не единодушны в своих суждениях. У Анны Упениек все не так, как у остальных. Вернее говоря, как у мамаши Вилцан, ибо Вероника Курситис все больше помалкивает. Предпочитает не ссориться с хозяйкой дома и работодательницей. Как-то Вилцан рассердилась и грозила прогнать ко всем чертям помощниц. «Я вас держу тут, даю тепло, свет и заработок, стараюсь и переживаю за вас, защищаю от болтунов и всяких дурней, а вы мне еще дерзите! Спесивых девок мне не надо. Проживу, как жила до сих пор. Только забот поменьше будет». Старуха, правда, быстро отошла, но Веронике эта вспышка гнева запомнилась, и теперь она боится старухе слово поперек сказать. У Анны Упениек такая скверная привычка — всему, что на свете происходит, причину искать в общественном строе. Что ни случись, виноват в этом, по мнению Упениек, строй. И покойный муж Вилцан, портной Адам, оказывается, умер так рано из-за деспотического строя. А мамаше Вилцан из-за этого теперь в долги залезать надо, чтобы содержать дом, платить налоги, подмазывать полицейского, когда тот настаивает, чтобы она скорей выложила цементными плитами пешеходную дорожку вдоль мостовой. Из того, что говорит Анна, Веронике многое непонятно. И она прядет молча.
