День творения - страница 96

Благоухающий сосед сказал: «Заходи, друг. Это прихожая, дальше – комната. Идем, друг, на кухню, там телевизора нет, вот что хорошо. У меня, понимаешь, беда – как телевизор включается, так жена выключается… Марианна! Марианна! Гость пришел!.. Видишь, не слышит. Ты зачем принес, это некрасиво. Пришел ко мне – значит, я угощаю, если я к тебе – тогда ты. С собой приносить – это и хозяина унижать и себя… Садись! Вот тебе огурцы, вот тебе хлеб, вот тебе яблоки. А вот – выпивка. Давай сделаем так. Сначала я тебе расскажу о своей жизни, потом ты мне…» – «Как же, успеете, – сказала вошедшая вдруг Марианна, она поставила на стол тарелку с ломтиками ветчины. – Он свою жизнь на весь вечер растянет». И ушла. «Вот язва, – сказал сосед. – Как от телевизора отключится, обязательно какую-нибудь гадость скажет. Разве можно по-человечески разговаривать, если мы друг о друге ничего не знаем? Мы же не алкаши, верно?.. Я с главного начну, – сказал он. – С носа. Мне его в сорок четвертом разрывная пуля прострелила. Видишь, два шрама? Вот это пуля вошла, а вот это – вышла. Ее, понимаешь, скорость подвела: влетела в нос, вылетела из скулы и разорвалась уже на свежем воздухе. Во мне не успела. Семь месяцев пролежал в госпитале. Вернулся в часть, шел март сорок пятого года, одно сплошное наступление… Вроде бы все кончилось хорошо, да? И я так думал. До девятого мая. «Ребята! – бежит один. – Немцы капитуляцию подписали!» Все как заорут: «Ура-а-а!», и я вместе со всеми. И вдруг – как хлынет! Кровь! Носом! Скажу тебе честно, больше я «ура» никогда в жизни не кричал. Отвезли меня снова в госпиталь, снова провалялся месяц. С тех пор я еще раз десять в больницах лежал. Как напрягусь – из носу кровь, не остановишь. Важные сосуды задеты, чуть поднатужусь – лопаются. Один раз прямо с унитаза взяли. Но главное, не только от физического напряжения, а и от умственного, вот в чем главная беда! Я в парнях знаешь, какой способный был? Но врачи наотрез: о высшем образовании и не помышляй. Остался я, друг, неучем. Заметил, как от меня пахнет? Наверное, думаешь, на одеколонной фабрике работаю. Стыдно признаться, но скажу где. Все равно узнаешь от соседей, так пусть, когда они тебе скажут, мол, этот-то, нижний, ассенизатором работает, так чтоб ты им ответил: «А я и без вас знаю» – и оставил их в дураках. Люди всегда себя дураками чувствуют, когда их новость оказывается всем известной… Если захотелось убежать – беги, не стесняйся. А если остаешься, давай выпьем по первой – за знакомство… Я одеколоном каждый день мажусь, потому что наши запахи страшное дело как въедаются в кожу, теркой не ототрешь. У меня сегодня выходной, но я все равно помазался, привычка уже, как утренняя гимнастика. Стою перед зеркалом и мажусь – там, сям, получается вроде гимнастические упражнения. Сначала «Тройным», потом на «Шипр» перешел – сын вырос, стал жить самостоятельно и с деньгами стало получше. Благосостояние растет, оно на всем сказывается. Посмотри на девчонок, которым по шестнадцать, – сами еще ничего не зарабатывают, а разодеты в короткие юбки, как королевы. Почему же я, трудовой человек, не могу позволить себе «Шипр»? Ты бы на моем месте чем мазался? Может, у меня это главное удовольствие в жизни: войти в троллейбус, и чтоб люди ко мне с уважением принюхались… Но сейчас я тебе один анекдот скажу: я уже и не «Шипром» мажусь. Узнаешь чем – умрешь. Французскими духами «Шанель»! Сорок рублей крохотненькая бутылочка. Но запах, скажу тебе, стойкий, как у дерьма. Тоже щеткой не ототрешь. Был у меня, понимаешь, день рождения, и жена вдруг на стол – бух! – эту бутылочку… Она только с виду мрачная, а на самом деле добрейшая женщина и во мне души не чает. Для тебя ж, говорит, хороший запах – главное удовольствие, так неужели ж мы не можем позволить себе приятные радости? Это самое длинное в ее жизни высказывание, обычно она подряд больше двух слов не говорит… Так что я мажусь в данный момент французской «Шанелью». Как английский аристократ… А теперь расскажу о сыне. Знаешь, кто у меня сын?.. Нет, о сыне позже, а сейчас вот о чем: ты, кажется, думаешь, что я алкоголик? Думаешь?.. И правильно делаешь, если не думаешь. Я пью часто, но в меру. Под заборами не валялся, прогулов не допускал, посуду никогда не бил. Выпиваю, потому что посоветовал врач. Один замечательный доктор был, душа-человек. Такую, говорит, дам тебе рекомендацию: прикладывайся, но понемногу. Алкоголь, говорит, снимает напряжение, у тебя кровь из носу реже будет течь… Я из-за чего стал ассенизатором? Стыдная, конечно, работа, зато физически не требует напрягаться и нервности никакой: клиенты не спорят, норовят отойти подальше… Но жениться-то надо! Проблема. Молодой еще был! Я тебе расскажу, как женился, а о сыне уже потом. Познакомился с женой на спектакле, она в столовой тогда работала, у них в театр культпоход был. Назначили свидание, стали встречаться, я ей про войну, как в атаки ходил, а о носе – ни слова. И о профессии – молчок. Наконец, сама спросила: «Кем ты работаешь?» А я: «Шофером. Кем еще?» И веришь, покраснел. Потому что у меня, кроме носа, еще одна странность: вру – не краснею, но если скажу полправды – заливаюсь краской и на душе плевки. Ведь действительно шофер – правда значит, – а вместе с тем и наврал: потому что ассенизатор. Позже, конечно, признался – она и не поморщилась, вышла за меня замуж. Потому что уже была беременной – тем самым сыном, о котором сейчас расскажу. Другого у меня нет. Пишут, в простых, мол, семьях всегда помногу детей, а у нас вот один. Зато не простой. Мальчишка, двадцать восемь лет, а уже кто? Доктор наук! Каких – не скажу. Уже три года как доктор, я и гордиться перестал. Да и не в том дело, что доктор. А в том, что он горит. У него в голове все время мысли. Бурлят, бурлят!.. Я б тоже мог, но у меня от такого напряжения вся кровь мигом выскочит через нос. А он выдерживает. Каждое утро, как проснусь, первым делом думаю: эх, какой у меня сын! И сразу хочется жить дальше. Хотя он, конечно, уже не нуждается в моей помощи, зарабатывает больше, чем мы с женой вместе, – иногда, дурачок, возьмет и пришлет деньги. Я ему пишу: не смей, дурак, мы ни в чем не нуждаемся. Но все-таки приятно… Это я тебе говорю, что приятно, в письме я этого не пишу – одну ругань. Но он не обижается, любит меня. В отпуск приезжал. «Я, – говорит, – как в парикмахерскую зайду, выходить не хочется». Мы целый вечер смеялись над этими его словами. И потом, когда уехал, еще много раз с женой – как вспомним, так и смеемся. Вернее, это я смеюсь, жена улыбнется – и то много. Не умеет она смеяться. Ни разговаривать, ни смеяться – тоска, а не жена… Ты понял, насчет чего он? Что от меня одеколоном пахнет. Для него «Тройной» одеколон – самый дорогой запах на свете, потому что он под него рос, вся его детская беззащитность была окружена этим запахом: пахнет, значит папа рядом, бояться нечего… Иногда я думаю: ну, а не было б у меня такого сына, что б делал? Спился б, наверное. Сейчас я ведь живу как? Пальцем хочу пошевелить, но не шевелю, пока не прикину: а честно ли поступаю? Красиво ли? Ты, наверное, не понимаешь, как это важно не испоганить такому сыну родословную. Он уже сделал несколько открытий, уже книгу написал, а пройдет лет двадцать, о нем самом напишут книгу – в серии «Жизнь замечательных людей». А там – обязательно об отце, никуда не денешься! Не веришь, что обязательно? Я тебе сейчас покажу… У меня, смотри, книги этой серии прямо на кухне, я только их и читаю… Вот, например. О ком, видишь? Об Альберте Эйнштейне. Слышал такого? Поверь мне, великий человек. Заглянем внутрь. Смотри. Чей портрет? Отца! Читай… Здесь, здесь! О ком? Целая страница об отце. Никуда не денешься, так уж принято. Подробно пишут: что за человек отец, порядочный или проходимец. Потому что народ интересуется, кто гения выродил. Вот о Паганини пишут, есть у меня эта книга, великий виртуоз был, может, слышал? Отец его люто порол, так в книге и написано, черным по белому! Какой позор наложил на виртуоза папаша – сволочь! Обо мне такого не напишут. Отец – водитель грузового автомобиля, никогда не брал левых денег – так обо мне напишут. Раз уж он такой, что вся его жизнь должна быть как на ладони, значит, я могу себе позволять исключительно только благородные поступки… Об одном Бога молю, чтоб этот писатель не написал: отец, мол, у него – ассенизатор. Водитель автомобиля, никогда не брал левых, подвозил старушек и больных – все! Коротко и ясно! Пусть лучше напишет, какую я для науки крылатую фразу придумал. Это сын, когда приезжал в отпуск, поделился: дела мои, папа, неважные, я, папа, в научный тупик зашел. Я в ответ усмехнулся. Потому что так понимаю: тупик – это очень хорошее дело. Пока у ученого все гладко и с разгоном – это карьера, а как зашел в тупик – здесь жди открытия. Это для ученого большая честь и удача – забрести в тупик. Дурак в тупик не зайдет, он и понятия не имеет, где эти тупики… Чем занимается сын – не скажу, хотя знаю многое. Раньше и сам не знал, спрашиваю его: чем, сынок, занимаешься? Я, мол, не спец, но если в общих чертах, то кое-что пойму. А он: нельзя. Знаешь, как это меня обидело? Я на него так заорал, что до сих пор удивляюсь, почему кровь носом не пошла. «От отца, – ору, – скрываешь? Значит, думаешь: может, отец – шпион. А не шпион, так болтун? Одним словом, допускаешь, что отец – подлец?» Вот так орал. Он: ладно, папа, давай расскажу. А я – уже в себя пришел – говорю ему спокойным голосом: не надо, сынок, зачем мне знать, молчи, не обижусь. А у самого сердце аж трясется: расскажет или нет? Вдруг поверит, что я и в самом деле не обижусь. То есть я хотел, чтоб он поверил, но все равно рассказал. Не насильно – иначе, мол, у отца кровь носом пойдет, а по сыновнему долгу, который, как я понимаю, выше государственного… Я ему потом: дурак, неужели не понимаешь, что я ни под какой пыткой не выдам? Ты себе вред можешь причинить, но чтоб я тебе… Скажи, говорю, было такое, чтоб я тебе вред причинил? Он: не было. А я: нет, скажи – было? Он опять: не было. Я: было? Он: не было. Мы так раз сто, хохотали уже, а: было? не было. Вроде как игра получилась – в «было – не было»… Теперь насчет моей крылатой фразы Я ему сказал: если, говорю, ты сегодня в тупике, значит, говорю, завтра мне искать нашу фамилию в списках лауреатов Государственной премии. Он как расхохочется: ну, папа, говорит, ты как скажешь, так обязательно образно. Я, говорит, у себя в лаборатории теперь такую крылатую фразу пущу: «Кто сегодня в тупике, тот завтра – лауреат»… Пусть они лучше об этом напишут в серии «Жизнь замечательных людей», а не о том, что я ассенизатор… Интересно, жена нас подслушивает или нет? Схожу-ка гляну… Вроде бы продолжает смотреть телевизор. Но точно сказать не могу. Она, может, и подслушивала, а когда услышала, что я иду проверять, быстренько села за телевизор. Коварная женщина. У меня других женщин не было, потому что нельзя напрягаться, так что не знаю: все они коварные или из всех на свете одна, но мне попалась. Я ее коварством поражен с самого знакомства. Странная история получилась. Я тебе рассказывал, что сын у нас еще до женитьбы начал быть. Ну, сам знаешь, как это делается. Целуешь женщину, обнимаешь, она, конечно, сопротивляется и орет благим матом – если тебя не любит, а если любит, то сопротивляется молчком. Я молодой был, во мне страсть закипела и – стыдно рассказывать, но дело прошлое, – силой ее взял. Скрутил и взял. Если б ты видел, как она после этого плакала! Я ей: не плачь, чего ты, я же на тебе женюсь, дурочка… И тому подобное… Поженились. Пришел день ее вещи ко мне перетаскивать. А у нее сундук материнский, железом окованный, теперь таких нет. Я говорю: сбегаю найму телегу. Машину в то время раздобыть было трудно, а на своей ассенизаторской не повезешь – кузова в ней нет. Поэтому я телегу… А она: не надо, нечего разбрасываться деньгами. И – раз! – сундук себе на спину. А в нем килограммов сто, со всем добром. Да еще беременная была, живот выпирал… Тебе ящик на пятый этаж она как? Не видел, но представляю. А в то время была моложе и с этим сундуком через весь город чуть ли не вприпрыжку. Я сзади, как дворняжка, бежал. И тут меня вдруг осенило. Принесли сундук, она сразу из него тряпки вытаскивать зачем-то, а я: подожди, говорю. Сядь! Расскажи лучше, как это я мог тебя силой взять, если в тебе такое могущество? А она – что ты думаешь? Смеется. Ну, ладно – поддалась, это я могу понять, потому что любила. Но плакала зачем? Ведь рыдала – страшное дело, сотрясалась вся. Зачем? Вот в чем каверзный вопрос! Смеется… Вернее, улыбается, – смеяться она и тогда не умела… Зачем? Я из-за этих размышлений долго тогда переживал. Вспомню, как руки ей выкручивал, как она рвалась вроде бы изо всех сил, как потом утешал ее, беззащитную… Тьфу! Надо же! Своей мужской силой гордился, дурак, такое приятное чувство было: мол, сам скрутил, а от всего мира защищу… А она, оказывается, одним мизинцем могла меня сковырнуть… До сих пор – как вспомню, сразу злость во мне поднимается: ах ты, лицемерка! Поддалась, а рыдала. И как искренне, от всей души! Насильником меня представила! Я ей потом говорил: из тебя, лицемерка, могла бы получиться народная артистка. Смеется и молчит. Улыбается. Молчать она мастер. Думаешь, не слышит, о чем я рассказываю? Прекрасно все слышит. Думаешь, мне потом устроит скандал? Нет, ни слова не скажет. Женщины вообще темные существа. Мы им нужны на пять минут, чтоб ребенка зачать. А потом они все делают сами и в нас не нуждаются. Сами себя рождают. И молчат. Я с вороной и то больше разговариваю, чем с женой… Не понимаешь, о чем я? Ворона у нас живет – зимой обморозилась, я ее подобрал… В «Жизни замечательных людей» пусть так и напишут: отец его был добрым человеком, однажды согрел замерзающую ворону и накормил. И все. Больше ничего писать не надо. Потому что дальше один позор: жена, понимаешь, хочет завести ворону. Соседи жалуются, говорят: она будит нас своим лаем… Не понял? Лает у меня ворона. Чудачка такая. У соседей на втором этаже собака, а ворона у нас вольная – форточка открыта, летает куда хочет, заглядывает во все окна. А там собака. И, конечно, на нашу ворону: гав-гав! Раз – гав-гав, два – гав-гав, а на третий ворона ей сама: гав-гав! Теперь в пять утра садится к ним на подоконник и лает. Собаку зовет, по другу нашла. Соседи в претензии: или, говорят, не выпускайте вашу ворону, или мы напишем жалобу в домоуправление. Что делать? Не жить же все лето с закрытой форточкой? Жена и решила: занесу ее подальше, чтоб обратной дороги не нашла. Жалко, конечно, а где другой выход? Может, ты подскажешь?.. Давай еще по рюмашечке. Мы ведь с тобой нельзя сказать, чтоб много выпили, верно? Не пьяные, а слегка веселые, да? Очень люблю выпить так, чтоб не быть пьяным, но чтоб подействовало. На тебя действует?»