Ему бы удовлетвориться этим обоснованным предположением и не проявлять интереса к несущественным арифметическим подробностям. Но, будучи человеком научного склада, он решил хоть с мало-мальски терпимой достоверностью определить свое место в ряду победителей: зная только то, что не первый, он с равным успехом мог считать себя как и вторым, так и десятым. И даже двадцатым.
Этот вопрос: второй или десятый, он задал девушке Бэлле без особого, впрочем, волнения: просто ему было любопытно. Так полководец, овладев после длительной осады городом и обнаружив на его территории следы давних разрушений, спрашивает у какого-нибудь старожила: «А что, братец, много ли раз брали эту крепость до меня?»
Девушка Бэлла вопросом смутилась, помедлив, ответила, что нет, не второй и не десятый Верещагин, а первый – при этих словах она сильно покраснела и потупила взор: так ведут себя лгущие люди, заранее знающие, что им не поверят. Но и человек, говорящий чистейшую правду, ведет себя так же, если знает, что ему не поверят.
Верещагин в свое первенство и не поверил. Но решил, что раз Бэлла откровенничать не хочет, то и не надо, хотя, впрочем, – так вдруг подумал Верещагин – иногда бывает, что девушки обходятся без предварительных мучений, о таких случаях можно прочитать в соответствующей литературе, – они редкие, маловероятные, но бывает же… ну да бог с ним, с этим делом, – так тут подумал Верещагин, – нечего гадать, глупости все иго. Он кивнул в ответ на Бэллино заявление насчет его приоритета, усмехнулся и с легкой душой включил магнитофон – чудесная музыка полилась: в последнее время ленты со своими любимыми песнями он крутил даже в присутствии Бэллы, демонстрируя таким образом большое к ней доверие.
Кажется, они даже станцевали под какую-то не совсем танцевальную мелодию, а может, и нет, точно припомнить теперь трудно, может, просто сидели на диване и слушали одного замечательного певца, который на английском языке рассказывал, как ему удалось столкнуть с души тяжелый камень и какой он от этого труда усталый, – была у Верещагина такая любимая им песенка; как бы там ни было, но через некоторое время девушка Бэлла вдруг печально сказала: «Я вижу, ты мне не веришь…» – «Пустяки», – ответил Верещагин, нисколько не лицемеря. «Тогда я тебе поклянусь», – опять печально сказами девушка Бэлла. «Как поклянешься?» – не понял Верещагин. «А вот так…» – сказала девушка Бэлла и поклялась в том, что никому никогда не принадлежала, такой жуткой клятвой, что мне ее даже повторять неловко. Я человек от природы резкий и за письменным столом совсем не застенчивый, а вот стесняюсь написать слова, которыми девушка Бэлла поклялась, что ее тело ни только никогда не знало никаких мужских объятий, ни даже мимолетных прикосновений не знало, – ну, может, когда-то там в младенчестве, когда в ванне купали или у врача-педиатра по поводу заболевшего животика, а чтоб в сознательные годы – нет, ни один мужчина, ни один парень никогда не касался ее, она клянется в этом тем-то, тем-то и тем-то. Не решаюсь повторить.
И, договорив свою длинную клятву до конца, девушка Бэлла разражается слезами.
Тут Верещагин впервые начинает смотреть на нее серьезно.
И вспоминается ему вдруг зимняя вьюжная суббота, ледяное одиночество, кинотеатрик и юное белое тельце, выглядевшее снизу и поверх короткого летнего, совсем не концертного, платьица…
Смотрит и смотрит Верещагин на Бэллу серьезно. Не отрывает взгляда.
Ибо что надо мужчине? Созданный по образу и подобию божьему, он только одного хочет: чтоб ноздри, ему щекотал запах жертвенного дыма.
61
Верещагин совершил непростительную ошибку. Ему бы не смотреть на девушку Бэллу серьезно. Ему бы жениться на ней и носить ее на руках. Так поступают все, кто хочет себе счастья. Ведь любовь – игра. А в игре всегда условность. Берет, например, мальчик щепочку, зажимает в кулачок и говорит: «Пу! Пу!» Это значит, он стреляет. И ему интересно, и окружающие умиленно улыбаются. А если он, внимательно глянув на свое смертоносное оружие, скажет: «Да это же щепочка, а не пистолет!» – кому от этой правды станет лучше? И сам огорчится, и окружающие вознедрвольствуют: «Надо же, какой противный ребенок! Совсем без фантазии».
