Наконец она сказала: «Здесь, пожалуй», – в самом центре города, на склоне древнего крепостного вала, перерезанного теперь троллейбусной линией. Вал был крутой, мягкий, влажный, засеянный гладкой декоративной травой. Людочка легла на нее: внизу – рукой подать – залитая огнями улица, возгласы гуляющих и веселые переполненные троллейбусы, а здесь – темно.
Верещагин тщетно цеплялся за траву, они сползли к людям и троллейбусам, – удобств, конечно, было мало. Людочка смеялась, а Верещагин злился: его праздничный костюм на локтях и коленях стал мокр и зелен от травяного сока, это он увидел потом.
Людочка побежала домой, чтоб, переодевшись, вернуться на выпускной вечер, а Верещагин не захотел, они попрощались у подножия вала. «Ты испортил мне вечер и вообще, – весело сказала Людочка. – Теперь целый месяц буду переживать». – «Почему?» – спросил Верещагин, – ни тогда, ни после он не умел вжиться в мир женских забот. «Потому что у меня грандиозные жизненные планы, а маленький Верещагин может их сорвать», – ответила Людочка.
Через три недели она позвонила утром: «Привет, хочу тебя обрадовать – все сошло благополучно. (А Верещагин и думать уже забыл о ее волнениях.) Зато, когда ты прославишься, – продолжала Людочка, – я смогу хвастаться». – «Чем?» – спросил несообразительный Верещагин. Людочка засмеялась: «Буду рассказывать знакомым: представьте, когда-то я ждала ребенка от Верещагина. Надо же, от самого Верещагина! Какая честь, какая удача! – Верещагин молчал, не зная, что говорить. – Нет, ты представь, – продолжала Людочка, – я выхожу замуж и сообщаю супругу: ждала ребенка от самого Верещагина. Он тут же начинает меня боготворить и носить на руках…» – «Ладно, хватит», – сказал Верещагин, тон разговора показался ему издевательским. «Хватит?» – переспросила Людочка странным ломким голосом и положила трубку. Как в воду канула. На двадцать лет исчезла.
В то же утро раздался еще один звонок. «Срочно зайдите ко мне, – сказал профессор Красильников. – Сейчас», – и так же, как Людочка, внезапно положил трубку. Верещагин побежал к нему.
Он застал профессора лежащим в розовых трусах на медвежьей шкуре с иголкой в руке. Медведь смотрел на мир только одним глазом, второго не было, и в данный момент Красильников пришивал на его место оранжевую пуговицу. Первый глаз тоже был пуговицей, но коричневого цвета.
Верещагин подошел к окну и стал ждать, когда Красильников заговорит о том, ради чего так срочно звал. За окном как всегда гулял с девочкой дог. За ними по-прежнему шла толпа зевак. Верещагину показалось, что это те же люди, которых он год назад разогнал криком.
«Я знал этого медведя еще ребенком, – сказал Красильников. – Когда он состарился и умер, я пришил ему вместо глаз самые красивые пуговицы, но какой-то негодяй из гостей оторвал одну ботинком. Все ходят и шаркают. Никто не хочет поднимать ноги».
«Вы меня звали для чего? – спросил Верещагин. – Я, например, всегда поднимаю. Что-нибудь случилось?» – «Я не вас имею в виду, – ответил Красильников. – Вы, может, и поднимаете, зато другие волочат так, что противно смотреть». – «Какой смысл об этом говорить, когда пуговица уже почти пришита обратно! – накричал Верещагин, преисполненный нетерпения. – Вы для чего меня звали?» – «Так это же совсем другая пуговица! – закричал Красильников еще громче. – А та – исчезла! Скорее всего, ее засосал пылесос и она выброшена в мусоропровод. Вот о чем я толкую! Совсем другая пуговица!»
Так начался последний разговор Верещагина с профессором Красильниковым. Больше они не виделись. То есть, была у них еще одна встреча – через четверть века, они много и хорошо поговорили тогда, им было о чем, – но читатель ничего об этой встрече не узнает: мое повествование закончится чуть раньше, чем она произойдет.
Таким образом, в книге это последний их разговор. Он был продолжен Верещагиным, высказавшимся в том духе, что новая пуговица, возможно, превзойдет красотой прежнюю, если ее как следует натереть суконкой.
Красильников отверг предложение сделать новую пуговицу красивее прежней. В данном случае, сказал он, важно не превзойти красотой, а сравняться ею, так как все дело в том, чтоб глаза у медведя были одинаковыми. «У всех нормальных существ оба глаза всегда бывают одинаковой красоты», – сказал он.
