Он раз тридцать повторяет это «А?», а может, и тридцать два, никто, к сожалению, не считал и ни один биограф теперь установить истину не сумеет, но мне хочется думать, что именно тридцать два – ровно столько раз, сколько в русском языке букв, из которых создаются все стихи, романы, ругательства и речи, какие только могут быть; подобные совпадения – в характере Верещагина; пожалуй, так оно и было: тридцать два раза произнес Верещагин звук «А», как бы конспективно продекламировал все стихи, романы, ругательства и речи с помощью одного-единственного звука, поставив таким образом беспримерный рекорд, который никто побить не сможет, отчего пришел, естественно, в крайне веселое расположение духа. «А? – говорит он в тридцать третий раз, слишком уже. – Ну, как вам все это нравится?»
Геннадий в ответ кивает, хрустнув шеей, Ия громко сглатывает, Альвина шумно хлопает наклеенными ресницами, а Юрасик краснеет так, что начинает сочиться кровью уже заживший порез от бритья на щеке.
«Лично мне – очень! – говорит Верещагин. Он ослепительно красив в своем восторге и держит мундштук с папиросой как бокал с шампанским: чуть на отлете с двумя пальцами. – Быть нам теперь в классе «ню».
Геннадий, Ия, Альвина и Юрасик опускают глаза. На Верещагина не решаются смотреть, как на японского императора.
Верещагин по-своему толкует поведение окружающих, он бормочет: «Ах, да, понимаю, вы ждете текст телеграммы. Это действительно очень срочно, будьте добры», – и вручает Геннадию листок, а также деньги, после чего встает и уходит на улицу, ни на кого больше не посмотрев.
«Что делать? Отправлять?»- спрашивает Геннадий.
«Отправляй, – отвечают остальные. – То, что случилось с товарищем Верещагиным, очень серьезно. Пусть директор приезжает. Отдохнет в другой раз».
183
А вот и притча. Идут туристы по Аравийской пустыне и вдруг видят: лежит на песке гранитная плита, обработанная резцом древнего мастера. Туристы окружают ее и кто что – одни восхищаются: «Ах, какая красота! Как замечательно владели древние искусством орнамента!», другие, наоборот, пожимают плечами: «Никакой особой красоты нет, довольно примитивный орнамент, у нынешних художников мастерство гораздо выше». Тут подходит еще один – ученый, специалист по древним вымершим культурам. Посмотрел и говорит: «Никакой это не орнамент, а шумерская надпись. И гласит она: «Эх, какие вы все дураки!»
Мораль этой притчи такая: не ищи красоту там, где есть смысл.
184
Верещагин вышел из института четким шагом. Казалось ему: держит он в руках гладкое толстое тело древка, а над головой развевается алый стяг. Он даже собрался было исполнить Гимн Межгалактического Конгресса, но не смог вспомнить начало. А с середины петь не захотел.
У входа в институт стоял парень. «Я так и знал, что вы когда-нибудь выйдете, – сказал он. – У меня уже началась свадьба. Я прибежал за вами».
Верещагин прислонил древко к плечу, чтоб легче было держать. «Какая свадьба?»- спросил он. «А та, – ответил парень. – Вы мне растолковали, и я понял. Раньше я думал, что у меня просто девушка, как у всех – и все. Она, понимаете, мне снилась, а я, дурак, думал, что это физиология».
Родители, сказал он, были против такой спешки, им хотелось, чтоб все как у людей, то есть сначала зарегистрироваться в загсе, но он не согласился ждать и быстро уломал, причем всех четверых сразу – и своих, и невестиных – «Не было еще случая, чтоб я кого-нибудь не уломал, если захотел», – сообщил он Верещагину с гордостью; впрочем, признался, уламывать сразу четверых ему еще не приходилось, однако – опять с гордостью – и с этой задачей он справился легко.
Теперь он уламывал Верещагина – с уверенностью опытного уламывателя: «Свадьба без вас – это не свадьба, потому что она благодаря вам».
«Пошли!» – сказал Верещагин, и на душе у него стало совсем хорошо – его и уламывать-то не надо было, единственное, чего ему недоставало сейчас для полноты счастья, так это именно свадьбы, и вот, пожалуйста, – как все хорошо складывается.
«Пошли», – сказал он и вскинул над головой алый флаг.
Так они и двигались по улице – Верещагин с флагом и парень, презревший физиологию. «А долго идти?» – спросил Верещагин, хотя ему было все равно, он и час, и два, и три мог бы прошагать, он и сутки пер бы навстречу этой свадьбе, хотя, конечно, нелегко знаменосцу – и древко массивное, и алое полотнище, плещущее на ветру, из толстого натурального шелка, получаемого путем обкрадывания маленьких желтеньких гусениц, называемых, в виде компенсации за грабеж, довольно красиво, по-латыни: Платисамия цекропия – рвется из рук.
