— Как проверишь? И как его достанешь?
— Война впереди. Не отсидится он на Волыни, потащится в поход за Курбским. Вместе под Полоцк ходили и на иные городы пойдут: Луки, Псков, Смоленск... Знать бы, который у них на очереди.
— За такую весть никаких денег не жаль.
В новом походе никто не сомневался. Сбор войска, обеспечение переправ, изготовление оружия и новых «солдатских» денег развернулись так широко и деловито, такие были вложены усилия, что и великие послы царя вряд ли остановили бы летящую с горы железную телегу. Но направления удара, кажется, не определил ещё и сам король.
— Да одному ли Волынцу отвечать за Новгород, Михайло? Не поздно ли вести дознание?
— Мстить никогда не поздно.
— Може, они с Меркурием малжонку не поделили, тот и клевещет.
— Ты знаешь, как ведётся всякое дознание. Нехай меня Нащокин на десять литвинов поменяет, а полоняничное серебро отдаст Меркурию за грамоту Воловича.
— Грамота убедит тебя? Але не знаешь, какие дела жиды с бланкеми творят. И подпис подробит, и печать.
— Ты не красна девица, Алёшка! Забыл, чем грамоты поверяют?
Всё поверялось пыткой. Неупокой ни разу не загрязнился. Угрозой вымогал вести, но не огнём. В Литве Меркурия на пытку не поставишь, Вороновецкого — тем более. Одна война горазда на причуды, прав Михайло.
Они теперь встречались открыто, вопрос о выкупе решился, цену назвали божескую. Король назначил Нащокину аудиенцию. Перед тяжёлыми переговорами паны радные шли на уступки в мелочах. Волович осторожно откровенничал с Михайлой, имея некие замыслы. Намеренно, для остережения Нащокина, или по беспечной болтливости одного молодого служебника, преувеличившего доверительность начальства с московским вязнем, Михайло получил тревожное известие об Осцике.
Миревский, обнищавший шляхтич, служивший Осцику телохранителем, оружничим, проговорился за чаркой общему приятелю Рыбинскому о заходах к Нащокину. Хоть и по разрешению на покупку мехов у московитов, ночные встречи выглядели подозрительно. Рыбинский поделился со своим начальником, подчашим хоругви королевской, тот — с высшими урядниками. Литовцев постоянно подозревали в заговорах. Неведомо, случайно проговорился Миревский или по чьему-то наущению, для придания гласности очередной тёмной истории. На всякий случай его арестовали...
Четырнадцатого июня Григорий Афанасьевич Нащокин представлялся королю. Измаявшись в ожидании, он волновался выше меры. Лишь в гулком зале Гедиминова замка сработала посольская выучка. Он преисполнился тем гордым сознанием представительства, мысленной связи с грозным государем, что создавали русским посланникам сомнительную славу дипломатов чванливых, неуступчивых, оглядчивых. Впрочем, наказ, полученный Нащокиным, давал ему и в этом отношении невиданную свободу:
«Будет в чём тебе нужда, приставам говорить о том слегка, а не грозить; позволят покупать припасы, то покупать, а не позволят, терпеть; коли король о царском здравии не спросит и против царского поклона не встанет, оставить без внимания; а станут тебя бесчестить или лаять, жаловаться слегка, а прытко о том не говорить».
Король при имени Ивана Васильевича поднялся, глядя в лицо Нащокину. Под таким взглядом, при скучливом молчании панов радных произносить зажёванные речи о дружбе и любви, о забвении прежних обид было тяжко. Никого они не трогали, не убеждали. Тем более такое заключение царской грамоты: «Мы со своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы по обычаю направил к нам своих послов». Неупокой заметил, как возмущённо взвились густые брови Николая Радзивилла и сморщился высокий лоб. Кто победитель? Кто должен просить о мире, снаряжать послов?
Король Стефан чеканил ответную латынь. Он уже садится на коня, Господь укажет ему дорогу. Ждать московских послов в Вильно ему не с руки, и своих не пошлёт. Уронил шутку: послам же ближе ехать, когда он с войском пойдёт навстречу им. Вести переговоры можно в военном лагере, даже в разгар сражения... Построжал: да хочет ли великий князь переговоров? Известно главное условие — освобождение Ливонии. Торговаться из-за отдельных замков бессмысленно. И о Полоцке речи нет, исконно принадлежал Литве.
