— Притомны мы. Показал бы ты нам, Григорий, одрины наши.
В спальный покой Меркурий не потащился. Осцик затеплил свечку, повёл гостей по долгим сеням с рассохшимися половицами. Дом строили с замахом на многочисленное потомство, не ожидая, что род Осциков сойдёт на нет. Три рубленые клети с верхними светлицами соединялись запутанными переходами. В светлицы вели две лестницы. Покоев и чуланов насчитывалось десятка два. Не диво было ночью, с похмелья не отыскать задцы, отхожее место. Осцика взяли в оборот:
— Ты ли велел Варфоломею позвать Михайлу? Он ведь тут впервой у тебя, прежде по шинкам встречались.
— Я панам московитам всегда рад, но тебя, Михайло, не кликал. Варфоломей, як мы полаялись после пира у Радзивилла, загулял в Троках. Аж я хотел возному доносить, да пожалел верника.
Слуга, годами не покидавший господина, пропал внезапно, как кот в марте. Знакомцы передали, что видели его в одном вертепе. Не дешёвом. Собственных грошей у Варфоломея не водилось. Мог одолжиться у жидов, но под какой залог?
— Верного бы холопа, присмотреть за ним...
— Панове, кто ныне верен в Литве?
Покуда Осцика снова не унесло в сферы, Неупокой спросил:
— Вот мы твоих гостей видели. Сколько из них умышляют на Обатуру? В сговоре с тобой?
— Верных... семеро, — преувеличил Осцик.
— А в иных поветах?
— Стоит нам кликнуть!
Неупокою стало грустно. Осцику стоило кинуть кости на одрину. Заспать свой мнимый заговор. Он дяло хорохорился:
— Покуда Баторий в Вильно, его и венгры не спасут.
— От твоего ножа?
— Знайдется... от чего!
Глаза у него зарозовели, веки набрякли, морщины загустели, как у малжонки, употребляющей дешёвые белила на свинце. Неупокой напомнил:
— В Стенжице шляхта, недовольная сенаторами, устроила шествие с литаврами. Могут твои соумышленники поднять такое в Вильно?
Осцик наморщил лоб:
— Кабы ваш царь тогда...
— Ин, станем почивать.
Бережливый хозяин унёс свечу. Одно окошко хранило память о вечерней заре. Стояла тишина, глубокая, как здоровый незваный сон. Михайло уже сопел. Неупокой таращился во тьму. Молитва не помогла. Был способ — пересчитать коней в ногайском табуне... Сквозную дрёму прорвал собачий брёх. Псы давились на цепях: чужой приехал. Рассмотреть не удалось, пыль с окон и к Пасхе не смыли. Да вроде пешим явился, большие ворота не отчиняли. На третьем табуне Неупокой уснул.
И слабое пиво, ежели солод добрый, выгоняет игравные соки. Когда Неупокоя подняла нужда, плотная тьма лежала чёрным платом на очах. В сени выполз, аки слепец. Стал вспоминать, где задцы — налево или направо. Додумался, пошёл на запашок — как ни чисти яму, в сенях пованивает. На обратном пути запутался. Без комнатного холопа своих дверей не отыскать. А где тот дрыхнет, у чьего порожка на рогожке?
Смех и грех: выскочил в исподнем. Хоть бы лучик света! Бродил, покуда в одну из щёлок не процедилось жёлтое, будто горячее. Свеча. Верно, хозяин полуночничает с новым гостем. Со светом пробились голоса — Осцика, Меркурия и незнакомый, визгловатый, с вопросительным подвывом: «Маете, да-а?» Еврей. При словах — «гроши для немцев» — ухо само прилипло к щели. Ах, иноче Арсений, видно, не человек выбирает службу, а служба — человека.
Что им за дело до монеты новой чеканки, предназначенной для расплаты с наёмниками, немцами и шотландцами? Разговор пересыпался таким жаргоном-идишем, что половина смысла пропадала. Еврей напомнил об «Ординации» прошлого года, вводившей новый, уменьшенный вес грошей и солидов-шеленгов. И прежний разнобой доходил до того, что польский злотый составлял четыре пятых литовского по весу. Теперь, после десятилетнего перерыва, в Вильно заработал монетный двор. Пошла переплавка любого серебра, чеканка новых грошей, полугрошей и «трояков» с изображением Батория. У кого было много старой монеты, мог нажиться на разнице в весе. Нужны лишь тигли, молоты да наглая отвага. Попадёшься — зальют горло расплавленным оловом.
«С кем мы связались, — закручинился Неупокой. — Мало того, что в мыслях легки, и об убийстве короля — кролобойстве — болтают только что не на торгу. Ещё и фальшивую монету с жидами бьют».
