— Эва — ждать! — не согласились казаки. — Разве Филипка дождётся, а казак долго не живёт.
— Не выберемся вовремя — попадём в сыск. Что нам поручено, мы вызнали, нехай теперь атаман с есаулами башки ломают.
С этим охотно согласились. По-тихому убрались с площади, расплатились на постоялом дворе и выехали из столицы за полчаса до закрытия ворот. Дорогомиловскую слободу по Смоленской дороге миновали в густо-синих сумерках, по-весеннему влажных, исполненных каких-то грешных ожиданий. Тянуло к родным куреням. Один Филипка задумчиво хмурился. В Москве остались люди, с которыми ему необходимо посчитаться, но если старшие казаки послушались Игнатия, Филипке оставалось подчиниться. Да и как объяснит безъязыкий, какую незаживающую рану-язву оставил в его детской душеньке тот опричный погром, разом переломивший жизнь и сделавший сына боярского калекой, вором, вечным странником. Один Игнатий понимал его. Он указал на дальний огонёк на противоположном, высоком берегу Москвы-реки, где под Воробьёвыми горами расходились дороги Смоленская и Киевская:
— Вот так и смута в России. Кажется, далеко, а не заметишь, як настигнет. Всё в руце Божьей, казак!
И поверилось Филипке, что в фиолетовой дали, пахнущей уже апрельскими подснежниками, светится и искрится его удача. Он молодой, дождётся, лишь бы не померли своей, милостивой смертью опричные душегубцы, как помер, сказывают, без мучений их душегубец царь...
Казаки запамятовали про заставы, усиленные ввиду смерти государя на западных подступах к столице. В очи плеснуло пламя костра. Три всадника, казавшиеся громадными в багровых отсветах, ринулись на топот казацких лошадей. Казаки, не сговариваясь, рванули левые поводья и сгинули в низине, залитой талой водой, перемешанной со снегом, и обрамленной заманчиво чернеющей рощей. За чавканьем копыт по мочажинам было не разобрать, гонятся за ними дозорные или для острастки орут. Роща не приняла чужих, тыкала в лица голые сучки, хлестала коней по мордам распушившейся вербой. Справа дышала тающим льдом Москва-река. Он уже трогался вовсю, местами нагромождая заторы от берега до берега. Удача, вздорная подруга смелых, вывела их к одному из таких заторов, они перебрались на противоположный берег, рискуя поломать ноги лошадям.
Изъеденный оврагами, загромождённый оплывинами склон воздымался в уже ночное небо с проклюнувшимися звёздами. Воробьёвы горы... Просёлочная дорога полого волоклась вдоль берега, вывершивала овражек и выводила в просторную низину с бедным ручейком. Возле него притулилась деревенька. Она спала уже так глухо, что даже псы не взлаяли. За ёлку зацепился месяц. В его заёмном свете жирно блестела глина, взбитая копытами. Сметанным языком она сползала с обрыва над дорогой. Усталые кони оскользались, поддавали крупами, дорога пошла круче. Лишь на лесистом взлобке стала ровнее, суше. Старшой дозволил глотнуть горелки, а молодой расстрига из монастырских певчих заиграл вполголоса походную казачью: «Соколинку сынку, вернись до домоньку, эмыю тобе головоньку, розчешу гребенцем... Соколихо мати, не вернуся не зостанусь, мене, йене, змоют дожчи, а розчешут густы тёрны...» Даже Филипка заулыбался облегчённо, хоть и не прикоснулся к фляжке.
За лесом лежало Воробьёве, царское село. Игнатий был здесь однажды, когда всем городом, с земским палачом во главе, в сопровождении священников, но и с оружием посадские ходили к молодому государю Ивану Васильевичу требовать правды и свободы. Им обещали... Слишком многое изменилось с той поры, дороги тоже. Вместо Киевского большака Игнатий вывел казаков к заставе на окраине села.
— Хто за люди? Стой!
Кони уже привыкли, что от костра надо лететь галопом, не жалея дыхалок. Но вышколенная воробьевская стража держала пищали на сошках. Громыхнули вдогон, по теням.
— До неба, — порадовался старшой, услышав жужжание пули, значит — мимо.
Рванули лесом, вылетели к откосу, падавшему к Москве-реке. Отсюда легче оглядеться, сметить дорогу. Игнатий изумлённо крикнул:
— Пуля во мне!
Брюхом, по-бабьи соскользнул с седла, вытянулся ничком, сунулся в таличок седой, плешивой головой. Жёлтую свитку, зазеленённую луной, от ворота до задранного подола облило чёрным.