Осада Печорского монастыря описана современником в подробностях, из коих самые невероятные косвенно подтверждаются противником. В том странном, что творилось у его проломленной стены, угадывается стихия, не сводимая к христианским догматам. И хотя инок-летописец старательно увязывал проявление невидимых сил с этими догматами, королевский секретарь смотрел на вещи шире: «Неприятель приписывал неудачи наших чуду, наши же — заклинаниям и колдовству...»
Пехота, прибывшая на третий день, бодро долбила кирками морозную корку, ведя траншею правее Никольской башни. За насыпями укрылись четыре пушки. Всё делалось так грамотно, что Юрий Нечаев запретил без пользы тратить порох. Пищали смолкли, стала слышней немецкая песня. Солдаты рубили воздух языками дружно и грубо, помогая киркам. И было в песне нечто, похожее на заклинания, настойчивую просьбу к духам войны или земли, древнее, как сама работа. Нечаев обратился к Неупокою:
— Умоли владыку, благословил бы иноков на стене псалмы пропеть. Немцы поют, а мы молчим...
Он пытался развить свою мысль, но саблей осадный голова работал ловчее, чем языком. Отец Тихон, согласившись, договорил за него:
— Всяк своих духов-заступников пеньем призывает.
— Ужели и в мире духов живёт наша вражда? То с христианством не согласно, отец святый, — упрекнул Неупокой.
— Ещё в еретичестве уличи меня. Не сказано ли о Богородице: заступница наша! О Власии — скотов заступник. Никола — за странников... Мир наш с его страданиями и чаяниями на небесной сфере отражается. Ты на стене псковской кого против кого призвал? Невидимые силы не все за нас, но наши сильнее оказались. Ступай за певчими, не умствуй!
Такая насмешливая, языческая убеждённость звенела в речи игумена, что Неупокой не то чтобы ему поверил, но всё дальнейшее воспринимал без социнианского сомнения и страха за собственный рассудок. Стройное пение иноков настолько не сочеталось с диковатой песней землекопов, было настолько тоньше и душевнее, что те примолкли, а вскоре заторопились на обед. Кажется, Фаренсбах ругался. Он нервничал, без дела выезжал на новые рекогносцировки, будто сомневаясь в выборе «причинного места». Но траншея уже протянулась, куда её он сам направил в каком-то нетерпеливом помрачении, заставить солдат горбатиться без пользы даже король не мог. Жалованья им не заплатили с самой весны, ещё и на зиму хотели задержать. На земляную, морозную маету вдохновляли их одни монастырские богатства, о которых по Ливонии ходили не слишком преувеличенные слухи.
Пушки заговорили под вечер пятого ноября. Они стояли шагах в пятнадцати от рва, бросать же ядра могли вдесятеро дальше. Вся нерастраченная в полёте масса обрушивалась на сцементированную смесь кирпича, булыжника и местного песчаника. Лишь сумерки угомонили пушкарей, скрыли пробоины и трещины, дали защитникам десяток ночных часов, чтобы забить их брусьями, камнями, подмалевать известью. А на рассвете, как ушли мужики со стены, случилось первое чудо или, по мнению немцев, колдовство.
Крестьянам, чинившим стену, келарь поставил кормы с горячим сбитнем. Неупокой по старой памяти присматривал за работами, а после угощался вместе с ними, ночь-заполночь. В это-то самое сонное время, когда и мушки не разглядеть, из шанцев пошла шальная, бесприцельная стрельба из пушек, ручниц и самопалов всех видов и калибров. Пули и ядра густо щёлкали, стучали, жахали по брёвнам, камням и свежей подмалёвке, сводя на нет крестьянскую работу. Арсений бросил ковшик, поспешил на стену, думая, что кто-то из недотёп стрельцов запалил для сугрева огонь и вызвал охотничью стрельбу. Из башенного окошка, выходившего на стену, ему призывно махнул десятник. Пригнувшись, Неупокой нырнул под каменные своды, его уже задело по щеке отщепом. Из башни едва просматривалась политая железом часть стены в облаке пыли. На ней не было ни огонька, ни человека, да и быть не могло: его бы просто по камням размазало.
Пушки внезапно замолчали, одни ручницы кудахтали железными птичками — нестрашно после пушек. Кого выцеливали, непонятно. От немецкого лагеря к траншее застучали копыта. Вскоре из шанцев донеслась ругань, и ручницы тоже заткнулись. Видимо, Фаренсбах или кто-то из ротмистров материл пушкарей за бестолковщину, растрату пороха. Неупокой в свой черёд взялся за башенных сторожей:
