— Значит, завтра, Сергей Иванович? — У него чистое матовое лицо, черные с блеском глаза, симпатичный юноша. — Значит, так: откроем, посмотрим, да? — Осторожно напомнил, чтобы хирург не отхватил лишнего.
— Правильно, Лева, откроем, посмотрим и удалим только то, что вредит. Ни грамма здоровой ткани, будь спокоен. Дружеские шаржи на всех сделал? А ну, покажи!
Обступили койку Левы, и он начал показывать карандашные рисунки на листах, наброски своих сопалатников, врачей, сестер, точно схваченные особенности лица, фигуры, не шаржи, а именно наброски, эскизы портретов.
— Молодец!.. Замечательно. — Нахваливали его и от души, и чтобы мобилизовать, собрать Леве силы на завтра.
— А я где? — самолюбиво спросил Малышев.
— Я напишу ваш портрет маслом, — пообещал Лева. — Потребуется несколько сеансов по часу, хотя бы, недолго. Сеанса три-четыре.
— Ого! Я за это время три-четыре аппендицита вырежу.
— Аппендицит дело временное, Сергей Иванович, а искусство вечно, — сказал Лева убежденно.
Вот такой у него милый пациент на завтра.
— Вечером, Лева, подготовка, тебе дадут таблетку, чтобы ты хорошо спал, а утром сделают укол, будешь спокоен и даже весел, — пообещал Малышев.
Вторым на стол завтра пойдет литейщик с комбината, у него аденома простаты, сорок лет мужику, но уже без катетера помочиться не может, опухоль сдавила, как он говорит, канал ствола. К операции он готов, ждет спасения без опасения.
Часа через два после обхода, в перевязочной Маша сказала Малышеву, что к проректору дозвониться невозможно, то занято, то не отвечает, а почему — ясно, начались вступительные экзамены, там такое сейчас творится!
— Вы же знаете, ваша дочь поступает.
Он-то знает, но откуда это Маше известно? Развесила уши.
— А за Клару, между прочим, похлопотать некому, родители у нее далеко, — добавила Маша через паузу, будто за дочь он хлопочет но-настоящему, а за Клару для отвода глаз.
Клара, между прочим, такой сквалыжности, такого тона базарного себе бы не позволила.
— Как это некому?! — повысил голос Малышев. — А мы с вами? Отделение, горбольница?
Неужели он похож на родителя, обивающего пороги начальства, проректора, ректора? Маша попыталась сделать гримасу, дескать, и отделение, и горбольница мало что значат, но под взглядом Малышева осеклась, пробормотала: «Да-да, я понимаю…»
Дома за ужином как раз об этом и пошел разговор. Марина и Катерина сидели за столом одинаково насупленные, похожие, как близнецы. А в чем дело? За сочинение, оказывается, Катерина получила четверку, а это уже опасно, чревато, тревожно, может так получиться, что злополучный один балл, которого вечно не хватает до проходного, именно здесь и потерян, на первом экзамене, тогда как Катерина рассчитывала потерять его на последнем — по физике.
— Если бы я получила пятерку, папочка, я не стала бы тебя ни о чем просить.
— А сейчас о чем намерена просить?
Может быть, и жестоко с его стороны, но не пора ли ей знать и учитывать его установку?
Сказать прямо дочь не решилась, но окольно все же сказала:
— Там родителей больше, чем абитуриентов. Только моих нет. И я этим горжусь. — Подумала и, чтобы отец правильно понял, осторожно добавила: — Что поделаешь?
Отец молчал.
— Слава Сорокин приехал писать сочинение на шестой модели. И весь фирменный, от и до. — Катерина вроде бы сменила тему, или же начала очередной заход издали.
— Что за шестая модель? — поддержал Малышев разговор. — Мопед?
Катерина злорадно рассмеялась.
— Папочка юморист. Это «Лада»! — воскликнула она. — Девять тысяч!
Непременно у них «Лада», будто словом «Жигули» они себе язык поцарапают.
— Таким везде дорога, — продолжала Катерина. — Отец — сила!
Сорокин — директор комбината, фактический хозяин города, ну и дальше что?
— Ты, папочка, правильно делаешь, что рассчитываешь только на мои знания, но прошу не пилить меня, если не поступлю. Знания сейчас не помогут. — И поскольку отец молчал, добавила громче: — Очень прошу!
— Я и не собираюсь тебя пилить.
— Ты и в школе ни разу не был за десять лет, — вмешалась Марина. — Зачем тебе в институт идти?
— Незачем, — в тон ей согласился Малышев.
