– Не знаю, не знаю, по-моему, маловато для судьбы человека даже с маленькой буквы. Я бы хотел творить и управлять сам.
– Возможно, вас это еще ждет впереди.
– Мне кажется, вы что-то недоговариваете. Вы знаете больше меня?
– Ой, смотрите, я вижу там, на горизонте, какие-то фигуры, – Дама прикрыла глаза рукой и стала всматриваться вдаль.
– Подождите, точно там кто-то есть. И я, кажется, догадываюсь, кто это, – Буффон остановился и прищурился. – Пойдемте-ка.
И они ускорили шаг в сторону горизонта. Легкий бриз задул их следы на песке. Было тепло и пасмурно.
* * *
Кочубей уже несколько недель расшифровывал таинственные руны над фигурками с диска. Когда он вернулся в тот драматический день от Фортунатто, сразу бухнулся на кровать обессилевший от произошедшего, но никак не мог уснуть практически до самого рассвета. В голове метались мысли, было страшно, нервно и неуютно. Однако наутро, выспавшись, он посчитал все случившееся увлекательной авантюрой, скрасившей его не слишком перегруженную событиями жизнь. Он немедленно начал пересматривать свои научные записи, перебирать списки рунических алфавитов, сравнивать символы и выискивать нужную интерпретацию. Поскольку свою основную работу в институте он не мог просто так бросить, ему приходилось время от времени отвлекаться то на импрессионизм, то на сюрреализм, однако большую часть времени он все же был погружен в индоевропейские мифологемы.
Вообще, научная позиция Кочубея была довольно специфична. Его собственная культурологическая концепция и научные труды, на которые он опирался, относились к так называемым маргинальным, а авторитеты, к которым он часто апеллировал, были чуть ли не фигурами нон-грата. Список его любимых философов всегда вызывал некие подозрения даже у него самого, взять хотя бы Ницше, Хайдеггера и Вирта. Но так как его интересовала в первую очередь суть философских исследований, а не жизненная позиция упомянутых граждан, он совершенно не обращал внимания на разные домыслы по этому поводу. Что касается феноменологии, экзистенциализма и герменевтики, то здесь обвинения могли быть направлены лишь на их крайнюю иррациональность и мифотворчество.
Кочубей был недалек от истины, когда говорил Фортунатто, что его теория Ремифологизации попахивала литературщиной. Философия ведь не призвана прогнозировать будущее или искать пути решения духовного кризиса, чаще она способна лишь оценить ситуацию состояния человеческой картины мира в определенный период истории – как все эти крайне интересные постмодернистские рассуждения о шизоанализе, биологической экономике и прочее. Однако в условиях отсутствия дискурса легитимации даже псевдонаучные воззрения Кочубея могли иметь успех, он мог доказать все что угодно, но к несчастью это мало кого интересовало в академических кругах. Огромное количество филологов, культурологов и даже искусствоведов занимались проблемой классификации рун, иероглифов, пиктограмм и прочей древней письменности в рамках классической науки, однако Кочубей опирался в своей интерпретации на малоизвестные работы одного голландского ученого, чьи убеждения о единой прародине человечества Гиперборее вызывали улыбки профессоров. Однако именно его теорию интерпретации архаических символов Кочубей считал наиболее близкой к истине. Говоря казенным языком, научная новизна исследования Кочубея заключалась в том, чтобы соединить экзистенциальную природу Дазайна с мифологической структурой предков европейской цивилизации, носителей высокого изначального знания, следы которого сохранились в культуре досократовской, а также ближневосточной. Конечно, проект возвращения человечества в мифологическое состояние сознания изначально был утопией – полным ПРеДом, как он сам назвал его, поэтому предложенный Фортунатто план действий увлек Кочубея незамедлительно. К сожалению, он плохо представлял себе исход всего мероприятия: судя по всему должен был случиться Рагнарок, а может быть, все-таки чудо его собственного исцеления от навязчивых идей? На последнее Кочубей надеялся изо всех сил и больше всего.
