— Запомни, — сказал Лука, — будет обо мне спрашивать, отвечай, что в голову взбредет, но об этом — он показал на игру — ни слова, понял?
Наутро я снова увидел его на базаре. Он стоял поодаль, искоса следя за нашим столиком. Когда собрался народ, он подошел и стал играть.
Через час Маруда взвалил на меня столик, и мы покинули базар.
— Тридцать пять рублей взял с собой. Ни копейки не осталось, — сказал хозяин, — проиграл. Ничего не понимаю…
Я и сам ничего не понимал. За все время, что я работал у Маруды, такого не бывало. И быть не могло — так мне казалось.
Приплелись мы в Марудину халупу: Маруда вытащил водку, набрал квашеной капусты и стал думать. Я жевал капусту, глядел на Маруду, ждал, что он придумает, — Маруда выпил полбутылки и велел нести столик на базар. Догоню, говорит.
Я прошел уже половину пути, когда он догнал меня. Небо было чистое, безоблачное. Стояла хорошая игровая погода. У входа на базар Маруда дал мне пятьдесят рублей и велел разменять. Я забежал к седельникам и увидел Луку. Ясно мне теперь стало, все это время он проводил в мастерских и лавчонках своих земляков.
— Опять заявились? — спросил он.
Я молча кивнул.
Народ собрался, как только поставили столик. Подошел Лука. Не прошло и часа, как не осталось ничего ни от Марудиных пятидесяти рублей, ни от тех денег, что он успел выиграть. Опять хозяин взвалил на меня столик, и мы поплелись домой.
— Грузин выигрывает, — сказал Маруда. — Лукой зовут, так ведь? Не видал, чтобы так везло. Все время везет. И выигрывает как раз тогда, когда большие деньги ставит. Ну, ничего! Поглядим, долгое ли это везение…
И на третий день Лука нас обчистил, а на четвертый, когда он положил деньги на стол, Маруда отказался с ним играть. Лука ушел. Беде хозяйской пришел, казалось, конец, но не тут-то было: что ни день, возвращались мы с базара, ободранные как липка. Кто только у нас не выигрывал, но больше всех — ремесленники-грузины. С того дня, как мы впервые проиграли Луке, прошло уже две недели.
У Маруды не осталось ничего. Играть дальше не имело смысла — проигрыш стал законом, Марудино дело было загублено. Но хозяина моего не одно это убивало. Как удавалось выигрывать людям, которых подсылал Лука, — вот чего он не мог понять. Он исходил злобой и вылетал в трубу. Гусей, как я теперь понял, он закупал на выигранные деньги. А теперь и закупать не на что, и задаток пропадал. Однако меня Маруда не отпускал. Служба-де службой остается! Больше двугривенного он теперь мне не платил, но мне и двугривенный был хорош. Днями отсиживались мы в его халупе. Он пил и закусывал капустой. Я ел капусту и заедал хлебом. После первой рюмки его одолевали мысли.
— Через месяц забирать гусей, а на что? Задаток уже не вернут — дело к осени, их право. Выходит, пропал задаток. Занять? Где? У кого?
— Не тот уже базар, — жаловался он после второй рюмки. — Игру порешили. Перебраться в другую станицу? А там что? Играй не играй, а за месяц на гусей все равно не набрать.
— Есть бог, говорят, — плакался он на третьей рюмке, — был бы, разве допустил, чтобы так все повернулось? Игра пропала, задаток пропал…
На этом месте хозяин заливался слезами и засыпал. Я шел домой, а утром начиналось все сначала.
Однажды Маруда отхлебнул от первой рюмки и уставился на меня.
— Лукой его зовут, говоришь, а Селим назвал его Датой?
У меня язык прирос к нёбу, но Маруде ответ мой был ни к чему, он отхлебнул еще, пожевал капусты и опять погрузился в размышления. Видит бог, не вру, час просидел он, не шелохнувшись. Потом встал и позвал меня за собой.
Было воскресенье. Базар кишмя кишел. Пестрая толпа месила жидкую грязь. До полудня Маруда шатался по духанам, мастерским, лавкам, шушукался с кем ни попадя. Меня с собой не брал, я оставался на улице. О чем он шушукался, какие дела обделывал, я понять не мог, но чувствовал недоброе, и таскаться за ним было мне невмоготу. Под конец завернул он к Селиму — бочару. Пробыл у него долго. Вышли они вдвоем и все шептались. Как сейчас вижу, трусил чего-то Селим.
— Хасана не видел? — спросил меня Маруда, когда мы остались одни.
