— Бери кости, Селим! — услышал я голос Луки.
— Это еще зачем? — .спросил он, улыбаясь.
— Бери, тебе говорят!
Селим подпоясался, взял кости и подбросил их на ладони:
— Взял, ну и что?
— Метни шестерку!
Бочар положил кости на доску.
— Иди и займись своим делом! — Он помахал рукой перед самым носом Луки.
Лука выхватил из-за пазухи револьвер, взвел курок и, наставив дуло на Селима, велел ему сесть. Селим понял, что шутки плохи, и опустился на стул, побледнев смертельно.
В мастерской стало тихо.
— Бери кости, — процедил Лука. — Шестерку мечи, шестерку!
Селим взял кости, перемешал их — странно как-то делал он это, — бросил кости на доску. И правда, выпала шестерка.
— Возьми еще раз и метни четверку, — сказал Лука.
Селим был бледен, на лбу — пот, глаза — злые-презлые.
— Мечи, мечи, — повторил Лука. — Четверку метни! Метнул четверку.
— Теперь вынь деньги и отдай Махмуду!
Селим выжидал.
Ждал и Лука. Селим покосился на дуло револьвера, почти прижатое к его груди, вытащил деньги и бросил их на доску.
— Забирай свои, — сказал Лука Махмуду.
Черкес отсчитал деньги, добрых три четверти забрал, остальные бросил обратно.
Молчали долго.
— Почему отнял? — тихо спросил Селим.
— Обманом выиграл!
— Каждый делает, что ему хочется, — сказал Селим. — Я играю в нарды.
— Я сделал, что мне захотелось, — сказал Лука. — Отнял у тебя, отдал ему!
Селим пошел к выходу. У порога обернулся:
— Хочешь показать, какой ты смелый?.. И так знаем. Врать не буду — таких не много встречал.
— Зато таких, как ты, много. А я — никакой. И смелостью не кичусь.
— И здесь ты прав, Дата, — Селим не переступал порога, — таких, как я, много, вся наша земля. В твои годы я был такой же, может, немного похуже. Возраст свое берет. Отказался я менять этот мир. Торгую бочками. Мир, — он кивнул на Махмуда, — из таких вот состоит. Не исправишь. Знает — у меня не выиграть, а играть садится. Не сегодня, так завтра опять мне проиграет. Почему? Надеется выиграть, жадный очень.
Черкес подскочил к Селиму. Раздался звон пощечины.
— В другой раз еще добавлю.
Селим вышел, не сказав ни слова. Ушел и Лука.
— А ведь и правда, — сказал один из подмастерьев. — Какое кому дело, мухлюют или не мухлюют.
— Такой уж он есть. Не любит… — Гедеван оборвал фразу и пошлепал меня по затылку. — Ступай, сынок.
Я выскочил из мастерской.
«Где пропадал? — набросился на меня Маруда. — У каких чертей собачьих запропастился?» Я был так ошеломлен всем, что видел, что и не спроси он меня, все равно бы все выложил. Толково, подробно, слово в слово я все рассказал ему. «Волосы у того черкеса не светлые ли?»— спросил Маруда. «Светлые», — говорю. Прошло довольно много времени. «Того черта с мутного болота Лукой зовут, а Селим, говоришь, назвал его Датой?»-«Да», — сказал я, и вдруг мне стало страшно. Я не понимал, что меня испугало, но чувствовал, поступаю дурно.
Лука вернулся домой рано. После ужина я спросил его:
— Ты отобрал у Селима деньги, потому что он обманывал, да?
Лука кивнул.
— Всякая игра — обман, — сообщил я.
— Верно, — согласился он. — А ты откуда все это знаешь?
— Маруда сказал. Еще он сказал, что в мире все обманывают друг друга.
Лука долго молчал, казалось, забыв про меня.
— Не все. Большинство, — обернулся он вдруг ко мне.
Я редко встречал Луку на базаре и очень удивился, когда на другой день он подошел к нашему игральному столику и стал наблюдать за игрой. Целый час простоял и ушел. Потом вернулся и бросил двугривенный на квадрат с тремя точками — «сэ»… Он медленно проигрывал. Я потому говорю медленно, что такая это игра: три раза проиграешь, четыре, а один, может, два раза выиграешь. Но под конец наверняка будешь в проигрыше. За полчаса Лука проиграл три рубля. Я знаками показывал ему: не играй, брось. Он проигрался и ушел.
Дома я застал его за столом перед горкой мелочи и бумагой, разграфленной, как наш игральный столик. Лука играл сам с собой. Играл долго, все радуясь чему-то. И чем дольше играл, тем сильнее радовался. Наконец он оторвался от игры.
— Маруда знает, что я твой постоялец? Говорил ты ему об этом? Вспомни!
Я долго рылся в памяти. Столько я ему порассказал, может, и об этом ляпнул. Нет, кажется, не говорил.
