– Тогда я дал бы вам совет как коллеге, что в таком расследовании вам лучше расспросить самого господина Хилле. А если вам придется когда-нибудь вести расследование по делу Плассека, тогда милости прошу ко мне, если я еще буду жив, договорились? – сказал я и повернулся к Юлии, которая смотрела на меня с некоторым испугом.
– Воля ваша! – с угрозой крикнул вдогонку этот человек. – Только, чтоб вы знали, я расследую не только дело Хилле, но и дело Плассека. Завтра я буду доступен еще целый день.
Милая, привет, хэлло, хай
В воскресенье, как и следовало ожидать, я не испытывал никакого желания дозваниваться до этого гнусного типа в белом пиджаке, даже если он уже сменил свой белый пиджак на что-то нормальное. Но я бы не сказал, что мне было безразлично то, что он сказал и о чем расспрашивал. Признаться, этот Либкнехт полностью лишил меня сна. Разумеется, более или менее бодрствуя, я мог бы предаться размышлениям о том, чего конкретно добивался от меня этот урод из «Людей сегодня». Но это не отвечало моей природе – заниматься рассмотрением вещей, которые наводили ужас. Например, на этого Либкнехта я уже насмотрелся на всю оставшуюся жизнь, а Бертольд был псевдосемейным особым случаем, и я мог выносить его только на расстоянии.
Совсем иначе дело обстояло с Ребеккой: мое сокровенное желание позвонить ей нарастало с каждым часом. Ведь теперь я был гордым обладателем ее личного телефонного номера, но не такой я был человек, чтобы долго держать это обладание при себе и никак им не пользоваться; к полудню я отправил ей эсэмэску. Я осознанно старался писать так, чтобы не было заметно, какая сила побудила меня к этому. Сперва я написал: «Милая Ребекка», потом исправил «милую» на «привет», «привет» исправил на «хэлло», «хэлло» – на «хай», потом снова на «хэлло», а «хэлло» в конце концов переделал в «привет», потому что «привет», собственно, было как раз чем-то средним между «милая» и «хай». Я написал:
«Привет, Ребекка, хорошо, что ты была вчера на матче, Мануэль очень обрадовался. Надеюсь, после этого у тебя еще был увлекательный вечер».
«Увлекательный» я исправил на «интересный», «интересный» исправил на «волнующий», «волнующий» – на «приятный». «Приятный» в смысле платонической оборотной стороны понятия «дерьмовый». «Приятный» я исправил в конце концов на «славный», это звучало еще именно как-то позитивно, и этого было вполне достаточно. Потом я приписал: «А мы еще как следует повеселились». Это была моя самая любимая фраза, потому что «мы» не расшифровывалось и тем самым могло разбудить фантазию Ребекки и потому что ей тоже было бы гарантированно весело «с нами», уж по крайней мере, веселее, чем тупо подвергаться ухаживанию этого субботне-вечернего-жиголо и выслушивать его самохвальство. В конце я еще приписал: «Хорошего тебе воскресенья, и я надеюсь, мы скоро увидимся! Герольд». Это было еще не совершенно, и я поправил: «Хорошего тебе воскресенья. Надеюсь, скоро увидимся. Герольд».
«Надеюсь» звучало небрежнее, чем «Я надеюсь», и больше походило на надежду, от которой надеющийся не очень-то и зависит. С этой точки зрения «Надеюсь» было, собственно говоря, неправдой, ну и пусть.
Во второй половине воскресенья мы ездили в гости к маме. Мы – это не я и Ребекка, а я и Мануэль. Было даже удивительно, что он увязался за мной – но, может быть, включив глубоко скрытый родовой инстинкт, он почувствовал, что доставит мне тем самым огромную радость и что для моей мамы это будет совершенно особенная встреча, хотя ей еще не пришло время узнать почему, ведь сперва я должен был открыть это самому Мануэлю. Диалог, который привел к визиту, на слух воспринимался скорее лапидарно.
– Что ты делаешь в воскресенье?
– А что я должен делать в воскресенье? – ответил Мануэль вопросом на вопрос.
– Какой у тебя выбор? – тоже ответил я вопросом.
Теперь я редко попадался на удочку его ответных вопросов.
– Пока не знаю. А что будешь делать ты?
– Отправлюсь в гости к маме.
– Ага.
– Хочешь поехать со мной?
– Да.
– Да?
– Да.
– Честно?
– Да, честно.
– Почему?
– Потому что мне интересно: она такая же, как ты?
