Горячей рукой Свен взял Ельгу за руку, и она поднялась. Свен потянул ее вверх. Смеясь, Ельга подобрала подол красного платья, расшитого золотной тесьмой, и взобралась на скамью. Сидевшие ближе с хохотом стали раскидывать в стороны блюда, куски хлеба, чаши. Опираясь на плечо Свена – он хоть и пошатывался, но мог служить достаточно твердой опорой, – Ельга встала на стол. Гости, уже уставшие кричать, завопили снова. Вознесенная над гридницей, в красном платье, шитым золотом красным очельем, с моравскими золотыми подвесками – по три и четыре с каждой стороны, одна над другой, так что цепочки нижних спускались на плечи, румяная от духоты и возбуждения, она сияла, как заря. В последний раз посторонние люди могли полюбоваться ее косой – пышной, в руку толщиной, длиной ниже пояса, золотисто-медовой, будто сладкая молния.
По белой скатерти, как по облакам, Ельга сделала несколько шагов по столу. С другой стороны к ней протягивал руки Асмунд, тоже раскрасневшийся, но куда менее пьяный, чем его бывший господин и нынешний шурин, – его-то самое важное еще ждало впереди. Опираясь на его руки, Ельга отважно спрыгнула со стола. Асмунд поймал ее, обхватил, прижал к себе и неспешно опустил на пол, целуя по пути. Сколько лет он не мог мечтать сделать это даже наедине, а теперь это его право не оспорил бы сам цесарь греческий. Только позавидовал бы…
Гости кричали, надрывая глотки в пьяном воодушевлении: переход невесты из одного рода в другой завершился. Оставался последний – из дев в мужние жены, и для этого уже все было приготовлено в княжьей избе, отныне принадлежавшей новой паре.
Гурьбой все устремились наружу – пошатываясь, налетая друг на друга, толкаясь в дверях. Свадьбу справляли больше по варяжским обычаям, чем по полянским – так решил Свен, но тот и другой обычай требовал упоить всех приглашенных до бесчувствия, и это был выполнено. Эта свадьба была последним важным делом Свена перед отъездом из Киева, и он постарался, чтобы одних разговоров о ней хватило на целый год.
У крыльца уже кто-то из челяди держал охапку факелов, а Рагвид, вновь возвращенный в должность управителя княжьего двора, поджигал их один за другим и раздавал во все протянутые к нему руки. Получив горящий факел, люди спешили выстроиться вдоль мостков, ведущих от гридницы к хозяйской избе. В одном конце женщины, с охрипшей Ружаной во главе, пели про добра молодца, что просит разрешения напоить коня, в другом мужские голоса на варяжском языке, нестройно, однако с чувством воздавали хвалу богине Фригг и ее помощнице Вар, устроительнице свадеб.
По обеим сторонам мостков люди стояли так тесно – а иные, не сумевшие пробиться в первый ряд, тянули руки над их головами, – что когда жених и невеста показались на пороге гридницы, над мостками уже было светло как днем. Под крики, в которых утонуло пение, Ельга и Асмунд вступили на мостки. Впереди них пятилась Дымница; щуплая старушка, среди великолепия цветного платья бояр похожая на осмелевшую к ночи кикимору, старательно разметала дорогу веником из можжевельника, полыни и прочих оберегающих зелий, убирая с пути молодых всякое зло. Крепко держась за руку Асмунда, Ельга невольно жмурилась от ослепительного света, оглушительного крика. Казалось, она идет не по родному своему двору, а по огненному мосту в небесный мир.
Вот и крыльцо избы. Асмунд дернул дверь на себя, пропустил вперед Ельгу, потом шагнул за ней и, захлопнув дверь за собой, опустил засов – так быстро, чтобы никто их желающих еще попеть, покричать и пожелать им всяческих радостей не успел даже нос сюда просунуть. А то сейчас ввалятся, будут «греть постель», требовать выкуп и досаждать наставлениями. Слава богам, в том, что оставалось сделать, он в свои тридцать пять в наставлениях не нуждался.
Разом выдохнув, они привалились плечами к двери – в нее подбадривающее молотили снаружи, – и посмотрели друг на друга. Оба едва верили, что эта дубовая дверь окончательно отрезала их от былого: долгих лет, когда их разделяло само их положение, и от шумного свадебного гуляния, к концу которого новобрачные обычно уже едва дышат от усталости и голода.
