– Это вас, гражданин начальник, поп крестил, а мои родители были комсомольцы, – отвечал наш баптист.
Застолье отмечало воспоминания дружным хохотом.
Еще хохотали над присутствующим тут директором школы (бывшим, конечно), он антисоветскую литературу догадался хранить в гулкой пустоте гипсовой головы Ленина, что стояла на алом постаменте в актовом школьном зале.
Ага, а тот зэк – помните? Плешивый и на Ленина похож.
– А как же! Как не помнить, выйдет из столовой и на крыльце встанет в позу «на броневике», да так и стоит. Вертухаи к нему – ты что, сдурел?!!
– А что такого? Просто стою и не говорю ничего.
Послушать их – весело было там, и не было более грозной силы противостояния, чем осмеяние этого трижды проклятого прошлого.
О, г-н Мурузи, негоциант и фантазер, где ему было вообразить такое сборище в таком интерьере! А еще ценитель эклектики…
За столом завязалась приватная беседа, и вдруг несколько гостей тихо вынырнули из‐за стола, оказались ближе к углу и – как по команде – опустились на корточки, учинили кружок. И золото Мурузи приняло лагерный кружок, он славно вписался в курительный кабинет, а они курили, устроившись на корточках, как умеют именно зэки. Или – еще – архаичные народы Севера, уставшие сидеть на цивилизованных стульях и вернувшиеся к привычной позе. В лагере шел откат от цивилизации, ему могли противостоять лишь сила духа и интеллекта, и юмор, само собой. Друзья мои, сидеть на корточках и кружком да и курить при этом – нет более идеального способа выключаться из окружающей действительности, каждый мог постичь эту истину, увидев бывших зэков в арабских покоях, в дворцовых восточных хоромах, и были они тут как дервиши, ей-богу. И Юлий Даниэль сидел и дымил в том кружке, а дома никогда так не сидел.
На свадьбу Сергея он был приглашен, мы отправились вместе, поезд из Москвы уходил поздно, и все же я не успела залететь в «Детский мир» на площади Дзержинского за подарком, подарок хотелось купить именно там, но ведь не успела, не успела, схватила что-то не там, что-то не то, и досадно было, что не то.
Только на свадьбе выяснилось: едва не все привезли молодым именно «то». Один за другим гости разворачивали свои заветные свертки, один за другим обнажались купленные в подарок пластмассовые револьверы.
Куча их, нестерпимо розовых, невозможно оранжевых, как мыльницы, росла перед озадаченной невестой.
А дело было вот в чем: невесту звали Фаня Каплан. И дело было в том, что она, воспитанная тетками в отвлеченности от сует мира, ничего про свою знаменитую тезку не знала.
Еще и в том было дело, что вышла она замуж за Сергея, отъявленного антисоветчика, но как именно она понимала это в ту пору – о том мне ничего не известно. Мне-то повезло, не успела обрести тысяча первый в этой коллекции револьвер. Тиражное остроумие меня уязвляло. Но там, на золотой свадьбе в доме Мурузи, чудесной и незабвенной, массовый тираж шутки никого не смущал и общей радости не испортил.
И много прошло лет, пока я увидела первую Фанни Каплан: в Санкт-Петербурге, в составе коллекции восковых фигур. Низенькая женщина с выпуклыми светлыми глазами, с пробором сельской учительницы и в блеклой шали на маленьких сутулых плечах поджидала некоего человека у завода Михельсона. И скверно мне стало смотреть на убийцу, хоть и неудачницу. Анекдот о второй, нашей Фанни Каплан с нашими дурацкими игрушками сюда не монтировался никак, даже в качестве воспоминания. Восковые персоны вообще серьезная вещь, а уж намерение совершить убийство… Нет, все-таки хорошо, что я тогда не успела в «Детский мир».
А потому перехожу в другой регистр. Я возвращаюсь в золотую комнату, у меня письмо, старое как мир (Господи, как же давно все это было!):
«Дорогая Ира, пожалуйста, пришлите мне номера Вашего журнала „ДИ <Декоративное Искусство> СССР“, где было что-нибудь про искусство Востока. В моей комнате все придется делать самому, чтобы не нарушить стиль. Я решил начать с лампы в восточном вкусе, у меня уже есть латунь и фанера. Привет Юлику. Ваш Боб». Но не спешите усмехнуться фанере как таковой: тут говорит не инженер Зеликсон, вступивший на путь кустаря-одиночки, но истинный наследник Мурузи, сполна оценивший право негоцианта-фантазера увидеть мир сквозь золотистые стекла «Тысяча и одной ночи», никак не иначе.
