Когда я сел в машину, было уже больше половины седьмого. Последнее, что я видел в этом доме, – освещенное окно первого этажа, а за ним, не очень отчетливо, ваше лицо и белокурые волосы. Я поехал на улицу Гренель. Ни с кем не столкнулся на лестнице. Открыл вашу квартиру и закрыл за собой дверь. Тут же позвонил и передал сообщение в Орли. Я сложил в чемодан Коба два ваших платья, черные брюки, белье, еще какие-то вещи, выуженные из ящиков. Еще я забрал ваше белое пальто и одну серьгу, потому что вторая завалилась куда-то под шкаф. Десять минут восьмого. Самолет Коба вылетал в семь сорок пять. И все-таки я задержался и заглянул в ванную. Там еще висело платье, которое вы недавно сняли. Я захватил флакон ваших духов.
Ну а потом южная автомагистраль: два прибора, на одном стрелки показывают семь часов тридцать минут, на другом стрелка приближается к ста шестидесяти. Я оставил машину служащему у въезда в паркинг. Извинившись за опоздание, сдал чемодан и сунул чаевые на стойке регистрации багажа. Побежал со всех ног. Когда я уже выходил на летное поле на посадку, мне передали ваше «сообщение». Я поблагодарил и дал купюру в тысячу франков[53], чтобы меня хорошенько запомнили. В «Каравелле» никто не спросил моего имени, но я дважды под какими-то предлогами говорил стюардессе, что меня зовут Коб, Жюль Коб, и что я лечу в Вильнёв-лез-Авиньон. Я выпил водки, взял почитать газету. Полет длится чуть больше часа. Я размышлял. Меня ничуть не волновало, что внешне я не похож на Коба. В таком потоке пассажиров никто не запомнит, как выглядел тот или иной по отдельности. Запомнят только имя или какую-то врезавшуюся в память деталь, например слово «Авиньон», этого достаточно. И вот тогда, в самолете, когда я думал о том, что Аните тоже предстоит выдавать себя за другую и что ей будет намного сложнее, чем мне, я понял – свидетели должны запомнить что-то конкретное, и тут мне в голову пришел чисто рекламный трюк: перевязанная рука. В памяти остаются именно такие подробности: «Я видел даму на “Тандербёрде”, у нее еще была повязка на руке». Я сразу же сообразил, как можно обратить себе на пользу вариант с левой рукой. Анита могла бы появиться в отеле, но оставить незаполненной карточку, поскольку вы левша. А она – нет, и ей повязка мешать не будет. К тому же само ваше самоубийство станет прямым доказательством преступления. И никто не удивится, что вы не оставили предсмертной записки, где во всем каетесь.
Когда я прилетел в Марсель-Мариньян, была ночь. Получив чемодан, я купил в аэропорту все необходимое для повязки. Поехал на такси в Авиньон. Разговорился по дороге с водителем, рассказывал о моей «профессии» строителя. Мы пришли к общему мнению относительно проблем тех, кто живет в плохих условиях. Потом я снова ушел в себя. Он высадил меня перед воротами мастерской Котти. Я дал ему хорошие чаевые. Он проехал 80 километров за 50 минут. Позже я сообразил, что не могу представить себе, как он выглядит. Даже не помню цвета волос. С этим тоже, Дани, всегда кто-то будет спорить, но люди действительно не замечают друг друга. И именно на это я делал ставку, чтобы надуть тех, кто будет вести следствие, и, по крайней мере, мне кажется, что действовал я правильно.
В мастерской было тихо, горела одна лампочка. Какой-то человек подошел к застекленной будке, я заплатил ему за ремонт машины. Он дал квитанцию. Я сказал ему, что у меня дом в Вильнёве. Он вывел к воротам недавно вымытый «Тандербёрд» с поднятой крышей. Садясь за руль, я пытался мгновенно разобраться, как заводится мотор. Оказалось – просто. Я тронулся с места, думаю, он не заметил мою растерянность.
Мне пришлось спрашивать дорогу на Вильнёв, хотя я не думал, что он так близко от Авиньона. Когда я открывал ворота поместья Сен-Жан, часы показывали четверть одиннадцатого. Едва зайдя в дом, я вытащил из чемодана ружье и выстрелил три раза. Два – в открытое окно, третий – в стену гостиной. Чтобы пустить по ложному следу чересчур въедливого эксперта, я подобрал отлетевшие гильзы, а на пол выбросил те, которые нашел на вилле в Монморанси. Подложил в магазин три новые. Потом стал вслушиваться в ночную темноту. Я решил, что если кто-то придет на шум, то я выскользну из дома, оставив здесь костюм Коба, ваши вещи и машину. Но никто не пришел. За четверть часа я выполнил все задуманное. Наверху на деревянном подрамнике я нашел ваше увеличенное фото, то, где вы сняты голой. Я обыскал лабораторию этого любителя порнографии – просмотрел все фотографии в папках. Извлек все ваши, оставил только две, соответствующие моему плану, и – едва сдерживаясь, чтобы не завыть, – фотографии Аниты. Она-то позировала ему добровольно, Дани. Я порвал фотографии, сложил кусочки в большой бумажный мешок, который забрал с собой. Я искал негативы, они лежали в ящике пронумерованные, внесенные в каталог, – все вы, девушки, были сведены к рангу почтовых марок. Там я нашел печатные формы. Я отнес вниз вашу фотографию на подрамнике и повесил на стену вместо другой – молоденькой девушки, почти подростка, неуклюже сидящей на корточках. Прежде чем вернуться наверх, я впервые внимательно посмотрел на вас. Не смогу объяснить ни каким образом, ни почему, но внезапно у меня возникло ощущение, что вы заодно с нами, что вы разделяете мою боль и жалость. На этом снимке на вашем лице читалась нескрываемая нежность к той, которая, воспользовавшись вашим плохим зрением, именно в эту секунду предавала вас, потакая гнусным извращениям этого подонка. Эта мгновенная подмена фотографий странным образом предопределила нашу судьбу. Я оставил ее на стене, сознавая, как мерзко поступаю.
