С бубенцами пронесся рыжебородый Наумыч. Вбежал в присутствие — борода плавит снег, глаза плавят куржак на бровях.
— Листрат Ефимыч, сына твово Семена пымали с белыми.
— Иде?
— Под Воробьевской в роте ефрейтовал. Как есь весь наш отряд постановил — убили твово сына, Мит-рия, кончили, назначить в вознаграждеиве Семена командером своднова отряда.
— Ну и ладно!
— Надо тебе ево?
— Семена-то? Не надо, — ответил Калистрат Ефимыч.
Сел в кошеву Калистрат Ефимыч, взглянул на солнце — молодое, играет.
Идут селом обозы, а людей в обозах не видно. Пригляделся — лежат в санях, будто все время от пуль берегутся.
— Куда?
— На спокойную землю. Захохотал рыжебородый.
— Коней загоните, не найдете!
Молчат сани. Скрипит на полозьях молодое солнце. Темно-синие проруби чистит пешней киргиз. Пахнет дорогой, назьмами.
Сказал Калистрат Ефимыч:
— Зима-то какова? а?…
Расстегнул шубу Наумыч, трубку достал. Кони несут, довольные.
— Зима чешет почем зря! Однако белых утурили мы далеко. Поди, как март идет, — месяца-то, бают, отменены…
Обогнала кошева обозы, идущие на спокойную землю. Лежали в санях люди, похожие на трупы, а ребра у лошадей торчали в шерсти, как прутья.
Розоватые и теплые, как тело ребенка, лежали снега.
Горевала у люльки Настасья Максимовна:
— Докудова жить-то тут будем?… Сердце — и то все в золе! Не шевельнуться, не повернуться… только и знают — народ бить.
— Обожди.
Разбросил свивальники Васька, бьется в люльке, кверху ползет.
Смотрел на него Калистрат Ефимыч, долго смотрел. Вышел на крыльцо.
Сутулый парень с ведром клейстера лепил на амбар бумаги.
— Чево ты? — спросил Калчстрат Ефимыч.
Парень поставил ведро и, обтирая руки о валенки, торопливо ответил:
— Муки полно ведро завел, а приказы лепить некуда… На кедры, что ли, в тайгу?
— На спокойную землю.
Остановил проходивший обоз и лепил приказы на сундуки. Мужики тоскливо глядели на парня и, отъехав за амбар, соскабливали кнутовищем бумагу.
“По приказу ревштаба… первой армии… мобилизация…”
Пощупал мокрый лоб Калистрат Ефимыч, шапку на затылок передвинул.
— Теплынь!
Хрупко ржали на пригонах лошади.
Таяли снега, таяли. Рождалась розовая земля. Телесного цвета, пухлые, как младенцы, бежали на облака горы.
Уходил в леса Калистрат Ефимыч. Искали его штабники — не находили. А нарочные привозили бумаги. Востроносый, как в гагьём гнезде, сидел за столом Никитин.
Сухое, как береста, сердце Калистрата Ефимыча. Сухое и жмется от дум, как береста от жары… Ноет душа, по лесам бредет.
Встретил рыжебородого Наумыча на опушке. Махал топором, как рукавицами, по деревьям зарубы.
— Куда, на каки дела?
Засунул топор за опояску. Бороду широкую, острую, как топор, — за ворот.
— Выбираю, Ефимыч, сутунки под новую избу… Намечаю. Спалено все.
— Спалено!… — отозвался глухо Калистрат Ефп-мыч.
А дальше — запружали мужики горную речушку Борель. Незамерзающая она, девственница. Наваливают поперек камни, хлещет холодная волна.
Кричат мужики:
— Помогай, Ефимыч!
— Запрудим да пустим!… Лети!…
Рассказывает Наумыч, пальцем по топору звенит:
— Мается люд. Для блезиру хоть пруд гонит. Душа мутится с войны. Робить…
Сосны одни да Калистрат Ефимыч с ними. Кричат над тайгой птицы, с юга возвращаются.
Отзываются, свистят им сосны. Тающей таежной прелью пышет. И как осиновая кора — бледно-зеленое небо гнется…
Дышать тут Калистрату глубоко и быстро, как полету горных рек.
Только на елани густо, перекатисто ревет.
— Видмедь встал? — сказал тоскливо Калистрат Ефимыч. — Не должен бы… рази потревожили?
Среди елани костер. Дым аспидный, жаркий, в кедрах мнется. А вокруг костра — поп Исидор в облачении, с кадилом.
Машет кадилом, поет:
— “Еще помолимся!… преосвященнейшему нашему…”
Обождал Калистрат Ефимыч. Не перестает петь поп Исидор.
