Не осилишь!
Плечи как взбороненная земля. Грудь как стога свежие. Голос в лугах теряется.
— Листратушка… полосонька сердешная.
Голос у ней — травы весенние. Растет тревогой на душе.
Ветер зеленый плодороден и светел. Здрав будь, сладок!…
К себе землю, колебли ее и жми! Семя принесет тяжелое и розовое.
Месяц как охапка сена, подброшенная на вилы.
Не осилишь! Души не сожжешь. Распустилось сердце, как весной снега. Вышел на сход, поклонился Калистрат Ефимыч. Просил долго:
— Пусти, мир. На пашню…
Зеленый мир гудит. Гул оградой, скот на пригонах тревожит, ревет скот — на травы просится. Ревет мир, не соглашается:
— Сиди!… Надо… тебя… Сиди…
Надо человека миру. Надо и пашне человека. Мир ревет, не соглашается:
— Этак мы все! Этак сбежим… бросим!…
Мягкие и гладкие губы у Настасьи Максимовны.
Голос тревожен разутый.
— Не держите, родимые, не майте!… Всю жись покою не было, а может, сто лет воевать!…
Хохот, как телеги сшиблись.
Дегтем мужики пахнут. Дегтярная в небе туча, Дышат лица — пятна — пятнами земляными.
Запахи земляные, извечные. Непереносные.
Не осилишь, не выпьешь!
Покинь деревянную нору, иди к травам.
Медведь из берлоги выехал. На мохнатой шерсти — хвоя. Ревет — скалы гнутся.
Сердце из берлоги вышло. Тело мягкое, теплое, подающееся — прижми. Земля оно, пашня.
Согласно кричат:
— Тебя, Листрат, батюшка, первова! Иди!
— Блины ись придем!
— Сей!…
Завалены кедрами тропы к Талице. Дорога в сучьях, — не ездят, не идут.
Был поселок — зола. Пригоны — зола, персть и гниль. Нету Талицы. Золы, пни.
И где церковь была на холмике — крест двухсаженный, осьмиконечный. Кто его воздвиг? Поп лохматый, лесной Исидор, в каталажке.
— Пока не спокоится народ. Не тревожит пусть, не брешет.
Так сказал мир. Сидит поп Исидор, ждет, когда спокоится.
Раскоряживай дороги, разметывай кедры — земли потные, земли как губы — здесь!
Трое людей. Три лошади. Три коровы!
Лилово-зеленые травы рождаются. Крести их плугом! Блекло-золотистый ветер мечется — кропи его севом!
Рождение твое празднуем, земля, рождение!
И кабан в горах роет землю. Горы роют облака — клыки у гор белые. И реки, зажмурив глаза, несутся с гор — рвут зубами пенными землю.
Обнимите, дожди, поля — и радуйтесь!
Вот горсть земли моей — цветет! И зрачки мои — комья земные, в травах!
Шагом легким, звериным обойду я землю и возвращусь туда, откуда пришел.
Ветер я, пыль золотая, гам зеленый, горный!
Верьте!…
Харьюз-рыба мечет икру, несется сердцем, изгибаясь против струи. И усталую родительницу уносит струя в озеро, обратно…
А в затонах песчано-клыкастый медведь гребет ее лапой на берег…
Когти мои сколько рыб выкинули на берег?
Медведь обнимал меня за плечи, помогал.
Когти мои — кедры!
Рыбы мои — облака!
А любовь моя, любовь спелая — люди, ясноголосые лебеди!
Так, горсть земли! Цветы! Оттого, что зрачки твои — комья земли, опутанные травами.
Подымал Калистрат Ефимыч талицкую пашню.
Подъехал к борозде культяпый Павел. Стремена к луке, руки в бороденке и сам как коряжина — рваный и темный.
Говорит, к гриве склоняясь:
— Осенью-то в Сергинской битва была… Полем шли, позиция правильная. Однако свернули в лес.
— Пошто?
— Хлеба, грит, обобьем. Хлебов пожалели, А в лесу-то их всех перебили. Так нельзя.
— Чево?
— Народ не жалеют…
Прятал в лошадиную гриву слова тоскливые, как ветер, обивающий зерно:
— Может, и я хотел бы робить с тобой, кабы не свалились от цинги мои ноги…
— Баял иначе?
— У меня все иначе. Сам я инакий человек. Прилепили меня к восстанью, а чево я там маюсь?
— Свое место найдешь.
Пахнет плуг краской, новый плуг — мужики из города привезли. Лошадь веселым глазом поводит, а в глазу — березняк, мокрый, потный, культяпый Павел и синебородый Калистрат Ефимыч.
Говорит Павел:
— Избу рубить будешь?
— Буду.
— Позову я тебе Алимхана. Магарыч поставь. Бают — идут к тебе на Талицу строиться мужики, Одному туго.
— Пусть.
— Я и то — пусть… Микитину кланяться?
Развязал мешок Калистрат Ефимыч, ковригу достал. Голосом низким, протяжным, точно межа, ответил:
— Микитину-то?… Скажи…
Отрезал ломоть, посыпал плотно хрупкой, синеватой солью. Медленно, как лошадь, жуя, проговорил что-то неясное…
