– А грех?
– Какой грех?.. Никакого греха… Намедни на паперти один убил, и ничего.
У мужика этого, очищающего ствол голубой сосны, прехитрая морда: на щеках – морщины тройными уздечками и, Бог знает, что он ими разделывает; и все врет, – так я чувствую, что все слова его – ложь. Я говорю:
– Если власть держат разбойники, то зачем же вы ей подчиняетесь?
– А нам что? Захватите власть, и мы вам будем подчиняться!..
Вот врет: власть эта – хорошая, удобная, это его собственная власть. И этот губительный для народа передел по живым душам всей земли, который он сейчас тут будет ругать, – в общем и среднем хороший передел. Тут две причины: первая, что среднему хоть вершок земли да прибавилось, а мужику хоть бы вершок. Вторая причина, что всем досталось поровну, по восьминнику – мало: жить нельзя, а все-таки мне и тебе одинаково!.. Нет, нет: он врет – не разбойники, а самая удобная простонародная власть!..
Как ни далек я в своем бытии от личного интереса в земельной собственности, но в глазах всех я пострадал: из пяти десятин моего ярового мне оставили только пять восьминников. Поэтому я при своих злоключениях всегда делаю поверку на свой личный интерес.
Вид голубой сосны привел меня к этим нерадостным размышлениям: не потому ли я так думаю, что вот-вот срубят и мою голубую сосну?
Делаю поверку: на другой день иду опять туда – ствола теперь нет, но ветки лежат, будто перья расклеванной птица. И потом всюду, куда ни иду, я вижу эти ветки. Нет, нет! Я проверил себя – образ расклеванной птицы выручает меня, не как собственную, – нет! Я жалею голубую сосну как убитую, расклеванную хищниками синюю птицу.
Разбирают у нас теперь по всей Руси, кто буржуй и кто пролетарий. Хорошо бы спросить людей, в этом сведущих, как наши елецкие мещане причисляются: к буржуазному или к пролетарскому классу?
За крестьянами с испокон веков у нас все ухаживают: то закрепощают, то освобождают, то благословенные места им предлагают в Сибири, то выселяют на хутора и отруба, то обещают землю и волю. Сделать пока ничего не сделали, но хоть поговорили. И то спасибо.
А кто подумал о мещанском сословии? Обещаниями алчность развили в мужике непомерную, и обиду в мещанине поселили великую. За самого злейшего буржуя считает наш мещанин крестьянина, а тот мещанина – за жулика. И вот, поди разбери теперь, в скорое революционное время, кто из них буржуй и кто пролетарий?
У Нагавкина в чайной мы теперь постоянно спорим об этом. Нагавкин – коренной наш чернослободский мещанин; нагавкали на человека, и стал Нагавкин: жулик и жулик. Каждый день приходят в чайную ораторы и разбирают, кто буржуй и кто пролетарий. Вот однажды Нагавкин такой вопрос задает ораторам:
– Товарищи ораторы! Посредника торговли как считать, буржуй он или пролетарий?
– Посредник – буржуй, – сказали ораторы.
– Всякий посредник?
– Буржуй!
– И тот, что на своем пупе два яблока и три коробки спичек носит, тоже буржуй?
– Буржуй!
Подумал немного Нагавкин и вынимает из кармана всю свою канцелярию, показывает квитанции о своем кожевенном заводике: нефтяной двигатель заложен, сырые материалы заложены, кожи заложены, стены заложены. Потом квитанции о доме: все заложено, и с мебелью. И чайная заложена с чайниками и стаканами.
– Жена только не заложена, – сказал Нагавкин. – Ну, как же, товарищи, разобрали, кто я такой?
И вот получилось, что у человека – завод кожевенный, дом собственный, в доме чайная… А товарищи не могут решить, кто такой этот, буржуй или пролетарий?
– Жулик, и все тут, и голову ломать незачем, – сказали бывшие в чайной мужики.
Не обиделся Нагавкин – за что обижаться? – с этим рос: жулик и жулик, а все-таки и без ответа этих алчных, как он думал, людей не оставил.
– Товарищи мужички, – говорит, – время наше такое – вроде как Страшный Суд – душу как-нибудь надо спасать, не хочу на тот свет предстать жуликом. Принимайте у меня завод, будем кожи выделывать, и все, чтобы у нас общее было, а кто что заработает, тот то и понесет.
Наговорил им короб, два, тридцать коробов наговорил.
– Давай, – говорят, – чернильницу, бумагу, счеты!
