– Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Клинушкин им говорит:
– Что же вы хотите, товарищи, вечный дождь утвердить, нет, прогорите.
Со страхом объявляет Таня:
– Войне скоро конец, солдаты дали подписку наступать по всему фронту и разогнать немцев.
Это приятно слышать Клинушкину, спросить его, почему приятно, не сказал бы и очень бы даже удивился вопросу. Кстати, солнышко показывается, поют все богатые, буржуазные птицы. Но проходит несколько дней, опять дождь, ненастье и опять свистит Пролетарий.
Таня рассказывает:
– Не вышло наступление. Посылают на караул двух человек, а из ямы вылезает шестнадцать, и зарезали.
– Немцы.
– Неизвестно, какие-то головорезы. Посылают еще двух, и тех зарезали.
– Шпионы, изменники, большевики.
Ничего неизвестно. Выходит весь полк, окружает яму, убили пятнадцать головорезов. Стали шестнадцатого пытать. Помер шестнадцатый и ничего не сказал, кто головорезы. И не вышло наступление.
На фронте новая беда, а на деревне будто и знать ничего не хотят: играют гармоньи, и самогон льется рекой. Вот наряженная толпа идет с красными флагами. Клинушкин из окна все видит и читает на флагах: «Долой помещиков, да здравствует свободная Россия!» Оратор одет в черный сюртук, на голове котелок, а штаны зеленые, солдатские. Девушки набеленные, нарумяненные спасательными кругами закатали драгоценные ситцевые юбки на бедра. Идут босые, а в руках держат ботинки. И кажется, будто деревня какой-то пропащий от голода город разграбила и нарядилась по-своему.
Не выдержала и Таня, идет и она с закатанной спасательным кругом на могучие бедра ситцевой юбкой послушать красавца-оратора. Чудно и непонятно говорит, а как хорошо! Земля дается всем, и воля объявляется всем. Сады помещиков называются теперь садами общественными. В общественные, в свои сады зовет оратор.
Ходила с детства Таня в господские сады пололкою, теперь входит барышней: свои липы, свои елочки, яблоньки, свои цветы… Рвать цветы, доставать зеленые яблоки!
И нет на свете ничего, никакого самого сочного, самого сладкого, спелого фрукта вкуснее запрещенного зеленого яблока, когда оно еще не больше ореха. И как тянет почему-то, забравшись на самую макушку старой яблони и всякой высоты, колокольни, лестницы, крыши дома, плюнуть вниз.
Едят зеленые яблоки, плюют сверху вниз, лущат семечки.
Гармония играет всю ночь.
– Робеспьеры, Робеспьеры! – повторяет Клинушкин.
Ненавистная раньше ему помещица «Каракатица» заехала, так рад теперь и Каракатице. Она его утешает:
– Евреи начинают потихоньку землю покупать, что это значит?
– Значит, скоро вешать начнут, и рубить головы, как у французов.
А домик в городе она ему присмотрела.
Обнимая Таню, оратор говорит:
– Идейно уверяю тебя, Таня, война кончилась, Ефим не придет.
Накусывая зеленое яблоко, Таня сама себе удивляется, как легко и хорошо все кончилось: и войны больше нет, и Ефима нет, а хорошо, будто черное покрывало свалилось.
Играет, наяривает гармония, светится огонек в барском доме.
Жалко Тане смотреть на огонек.
– Хмурый, – говорит, – стал барин, невеселый.
– Был барин, – поправляет оратор, – теперь гражданин.
– Все-таки жалко, хороший человек.
Все они хороши, – отвечает оратор, – но, конечно, обида, микроб в душе. Его микробы заели.
Вижу я наше поле глубокой осенью, различаю, где косец оставил подряды повыше, где косил гладко, там узелец еще и от косы и от зазимка синий цветок, там в жнивье притулился зайчишка и спит с открытыми глазами.
А погода на поле такая, будто лежит где-то человек, умирает, то затуманится, то откроется, как больной человек, то забудется, то очнется.
И как забывается умирающий, то кажется ему, что весь свет забывается. А как очнулся:
– Хорош свет, еще бы немного пожить, на ребятишек хоть посмотреть, на их счастье порадоваться.
Через все это глазатое поле вьется тропа к оврагу и через овраг к селу. Пашут ее люди и не запашут, боронят, не заборонят, ни травой, ни хлебом не зарастает – озорная тропа. По тропе озорной плетется себе странник какой-то, раб Божий, и думает:
– Вот как на небе переменно и тяжко, словно человек умирает: то отдышится, то забудется.
