И сам он, странник, такой же, как умирающий, еле-еле плетется, и так похоже, что через овраг такому уже не перейти: озорная тропа спускается круто в этот овраг, в сухмень пройдешь по ней, в дождик трудно, а старому совсем нельзя, старый сейчас идет еле живой.
Все деревенское стадо от нечего делать смотрит на странника, и Артемов бычок, красавец, черный, как египетский Апис, медленно подступает к идущему страннику.
Посмотрел старик на красавца бычка и улыбнулся ему, вспомнил про овраг – нахмурился. А бычок все ближе, ближе, потянулся мордой, старик дал ему руку полизать.
– Бышка, бышка! – говорит.
Прояснело на небе, и старику стало весело, вспомнил, было, про овраг, да нет его! Вот маленькая березка с обкусанной вершиной двадцать лет такая стояла – эта березка всегда была за оврагом.
– Будто Господь перенес ее! – подумал старик.
А вот и большие березы, что перед самым селом растут, стоят теперь совсем золотые, и мужики со светлыми лицами выходят встречать его и говорят ему про землю и волю: вот дождались, всем воля вышла и земли сколько угодно.
Прояснело на небе – вовсе очнулся умирающий: жить хочется, хороша все-таки жизнь, хороша.
– Мужички, – говорит странник, – что-то чудно: был тут всегда овраг, а нынче я так перешел.
– Милый, – отвечают деревенские мужики, светлые под золотыми березками, – чудо великое совершилось: Господь наш простил этот овраг.
Только промолвили это мужики, вдруг все оборвалось, соскользнул вниз раб Божий, покатился по глинищу и лежит на дне оврага, а бычок Артемов, черный, как Апис, стоит наверху и равнодушно жует свою вечную жвачку.
Стало темно, и голос из темноты послышался умирающему страннику:
– Русскую землю нынче, как бабу, засек пьяный мужик и свет-лучину, что горела над этой землей, задул. Теперь у нас нет ничего: тьма.
И видит странник на днище овражьем, будто гонят метлами-палками великой силой весь русский народ в свиной хлев куда-то в указанное место выгребать и вывозить навоз.
А погода все хмурилась, хмурилась, и нависло теперь с неба темными тучами до самого жнивья, до самой земли саваном, будто умирающий кончился.
И правда: раб Божий на глинище кончился.
Много лет прошло. Выгребают православные люди свиной навоз, и конца этой работе не видно. И весны стоят все эти годы черные: ни травы на земле, ни листиков. Как мучился народ на прежнем свете, так и тут мучится: обманула его земля и воля.
Но пришел все-таки час такой, видно, оттрудил народ грех свой: шевельнулись в водах рыбы, заиграла муха в воздухе, показались на яблонках первые листики, зазеленела придорожная трава. И как зазеленел подорожник, прибежали в сад играть ребятишки. Выглянул тогда из хлева и раб Божий, странник первой жизни, старый, навозный. Вот один мальчик зовет его:
– Дедушка, укажи, какие это листики показались.
Говорит раб Божий:
– Деточка, вот этот листик от Отца, этот от Сына, этот от Духа Святого.
Ребенок спрашивает:
– А есть мамин листик?
– Как же не быть: вот мамин, а вот папин.
– Что же я слышал, будто в прежнем свете маму мою пьяный мужик кнутом засек и папину свет-лучину задул.
– Ничего, – отвечает раб Божий, – он засек и задул, а, видно, вот ныне мы его грех избываем: ночью месяц светил; днем тепло грело солнышко, распустились вербы, и Господь семена прислал начинать посев.
И крестится раб Божий, и благодарит Господа, что допустил его хоть на ребят посмотреть.
I
Сидит на раките у летнего пруда копчик, царь маленьких птиц, и думает:
– Какая глубина в воде, какое вечное смирение ив отраженных.
А воды в пруду всего на два вершка.
Под ракитой сидит старый ходок деревенский, Никита.
– Какая большая земля русская, – думает Никита, – сколько за нее крови пролито, а нет человеку места на ней, и почему это так? Едешь по дороге, конца нет чугунной дороге, конца краю нет земле, а остановишься, подойдешь к человеку: «Мало, говорит человек, земли, курицу выгнать некуда». Так выходит, будто сотворил Бог второго Адама и за грех его обыкновенный, Адамов грех, выгнал опять из рая и заповедь прежнюю дал: в поте лица своего добывай хлеб. А про землю забыл, прежняя земля вся занята.
