Князь внимательно выслушал советников и опустил голову к важной бумаге, делая вид, что занят ею. Советники вышли, принялись за дело, и тишина прежняя стала в Правлении
– «Дело прежде всего!» – сказал сам себе князь и принялся готовить важную бумагу. Но не успел князь взять ее в руки и пробежать несколько строк, на бумаге откуда-то явилась огненная точка и потом из нее сложился необычайно тонкой работы рисунок: князь Юрий, склонив печальную голову, подавал Господу Сион. Князь сделал усилие читать дальше, изображение, переплывая поля бумаги в одну сторону, возвращалось с другой стороны в тонах фиолетовых, красных, зеленых.
Князь откинулся к стенке кресла, закрыл глаза, приложил руку ко лбу. В этом коротком забытьи ему ясно представилось, что всеми этими обыкновенными делами у всех обыкновенных людей не вся голова управляет, а только часть ее, ближайшая ко лбу и похожая на деревянную коробочку вроде мышиного капкана. И ясно было, что у него эта машинка была ничуть не хуже, чем у всех окружающих его умных людей: Черного мохнатого, Полого Сучка, сына богатых родителей.
«Отличная машинка!» – ответил ему какой-то внутренний голос. – «Но отчего же я не могу прочесть обыкновенную бумагу?» – подумал князь, открыл глаза и принялся читать.
Бывало когда не хочется работать, князь смотрел в соседнюю комнату на советника Черного мохнатого и, видя перед собой труженика, вечно склоненного над бумагой, сам принимался писать. И теперь, чтобы овладеть собой, князь посмотрел туда и вдруг увидел и понял, что Черный мохнатый только вид делает, будто он бумагу пишет, а сам сквозь волосы своих огромных бровей черным, блестящим глазом смотрит в ту же страшную даль, как и он сам, и что там где-то глаза их встречаются, узнают друг друга, сговариваются молчать и ни перед кем не открываться.
Князь опять откинулся к спинке кресла, опять приложил руку ко лбу, и опять ему представилась машинка, похожая на мышиный капкан, но только голос тайный теперь говорит: «Машинка испортилась».
А бумага лежала неподписанная, и от этой бумаги зависела участь многих и многих людей в краю.
– Господь указывает! – послышался чей-то голос в передней.
– Нашему князю, – ответили многие голоса.
– Есть ход! – сказал первый голос.
– Ход, ход! – подхватили многие голоса.
Дедушка Водяник с корзиной рыбы в руке вошел к советникам; с ним вошли сторожа, их жены в платочках, со швабрами, с тряпками: кто что делал, с чем был, с тем и вошел.
– Есть ход в Семибратский курган, – сказал Водяник.
– Есть, есть! – заговорили все.
Князь посмотрел на советников, словно справляясь, сон это или действительность… Советники серьезно смотрели на Водяника; о ходе в Семибратский курган к золотому гробу давно говорили, и кому же лучше знать о нем, как не водяному старику.
Глас народа, глас Божий, – сказал князь, помолился со всеми на образ, закрыл Правление и пошел искать ход.
В крепостной стене есть старинная седая башня Пустуй, пониже Пустуя – огромный белый каменный дом вдовы Плещихи; от Пустуя до Плещихи и от Плещихи по всей Миллионной горе скотные дворы и свал нечистот; между дворами и ямами вьется завитушками Сборная улица. Этой улицей вел князя Водяник, за князем шла толпа и росла все больше и больше, навертываясь, как снежный ком в оттепель. Возле башни водяной остановился, пролез в стенную щель, за ним пролез князь, и оба стали спускаться по темной лестнице. Был огонь внизу и вокруг него множество черных икон, увешанных чистыми полотенцами и украшенных бумажными розами; в углах шевелились старухи, как потревоженные стенные мокрицы, и все пошли навстречу князю, словно давно-давно ждали его.
– Вы какие старухи? – спросил князь.
– Мы пшенные старухи, – отвечали мокрицы.
И рассказали пшенные старухи, что они девушки, а пшено им идет от Плещихи и не поровну, богатым больше, бедным меньше: у них в стенном ходу был богатый и бедный ряд. Бедные мокрицы просили уравнять всех, богатые жаловались, что бедные бесчинно ведут себя в святом месте, все, и богатые и бедные, просили прибавить к пшену снетков и сушеных ершей.
Бедным князь обещал всех уравнять, богатым – ввести благочиние и прислать от себя снетков и сушеных ершей, лишь бы открылись по чистой думе: «Есть ли ход из Пустуя в Семибратский курган?»
