Седая башня, насквозь пробитая ядрами, стоит у начала подземного хода среди целого поля, засыпанного обломками другого какого-то огромного здания. Обломки под ногами, словно грешники скрежещут зубами. Испуганный, под сводами уцелевшего алтаря филин мечется, летит к отверстию, ошибается, ослепленный солнечным светом, летит к другому окну и бьется у железной решетки. В алтаре на земле есть черная ямка: это бродяги кашу варили, а некогда на этом самом месте престол Господний стоял. В церкви, где когда-то народ собирался, теперь стоят кусты бузины, березка белая, стройная посредине между ними, словно венчается, и корявые, скрюченные, низенькие, но старые осинки в притворе шепчутся, вспоминают, как некогда их бабушка тоже венчалась тут.
Очарованный каким-то видением прошлого, стоит на этом месте князь и видит ему только видные образы.
– Тут должен быть ход в Семибратский курган! – говорит князь.
– Ну и Бог с ним, что ж тут хорошего? – отвечает княгиня и уводит князя на мостовую обыденного города Белого.
И так год прошел и два, и три. Бог все не давал князю наследника.
– Царь-баба проста ходит, – осуждали мужики княгиню, – живет, как почка в жиру.
Князь снова и сильнее прежнего задумался, а в городе говорили о задумчивом князе:
– Начальник ретивый и добрый; всем хорош, только чуть-чуть с толоконцем.
В городе не винили княгиню в бесплодности.
– Наш начальник с максимцем! – говорили о князе. – Это все он.
Сказать, что значит «с максимцем», никто бы ясно не мог, но только не винили княгиню.
И еще прошел год, и еще, наследника не было, имение росло и росли у князя с княгиней несогласия.
Бывало, молча едут из города в Юрьево, только пока гремят колеса по грубым мостовым. Но только выехали за город на мягкую полевую дорогу, княгиня придирается к чему-нибудь и начинает князя пилить. Она цепляется за все, что только видит, слышит, мучится сама, стараясь ухватиться за что-то главное, отчего бы князь вдруг взорвался и весь оказал бы себя, но главное не дается княгине. И так едут они, пленный князь и молодая княгиня, ожидающая сильного ответа на свои бабьи слова. Но князь все молчит и молчит. Обоз, представляется князю, идет обоз по накатанной дороге, а пролетка скачет по камням и вечно будет скакать и никогда не обгонит обоза.
Князь вдруг начинает рукой крутить, будто вертит маслобойку за ручку.
– Что с тобой? – на минуту обеспокоенная, спрашивает Царь-баба.
– Зуб ноет, – притворяется князь. Помолчат немного, и опять она пилит.
– Барин, – хочет и не может сказать Стефан, – барин, да что ты молчишь, что ты смотришь на бабу, побей ты ее!
Поднять бы старого Гурьича, посмотрел бы он вокруг себя на эту голую землю, на баб-распашонок, на деловитую княгиню, задумчивого князя; вздохнул бы старый Гурьич и осудил:
– Слаб стал человек, князь землю осилить не может. Землю возьмешь в руки – хорошо, она возьмет тебя – худо, и тошно на человека смотреть!
Трезвый Стефан – золотые руки: он и кучер, он и конюх, и сторож, и староста. Пьяный Стефан – весь в дьяволах. Не любила княгиня пьяных и давно прогнала бы Стефана, да ничего не поделаешь: нет мужиков, все на стороне, одни бабы в Юрьеве, старые старики да малые дети; бабы сеют, бабы пашут, бабы косят, но за кучера никак нельзя посадить распашонку.
Пьяному с каждого порога дорога: чуть выпил, идет Стефан, играя грязным пальцем на пьяных губах, к барскому балкону.
– Полтысячи лет! – приветствует он от всей души барыню.
– Здравствуй, Стефан, – притворно кротким голосом отвечает княгиня.
– Еловый сучок! – продолжает Стефан.
– Какой это сучок?
Сучок, а вот какой сучок…
Марфа, жена Стефана, смотрит беспокойно из окошка людской, как муж с барыней разговаривают, выходит, копается возле чана с дождевой водой, словно не замечает, и когда уж барыне станет невмочь, бросается к мужу и уводит его по не зарастающей, вечной тропинке от балкона к людской, к деревянному домишке под черепичной крышей. К полудню Стефан забирает силу над Марфой, к вечеру муж бьет жену.
– Шумят, – говорят прохожие, – черт проехал на дикой козе!
Ночью избитая женщина ставит тонкую свечку перед Иваном-Осляничком: он сымет обиду.
