Бабье царство настало после старого князя и Гурьича. Мужья стали уходить на сторону, а бабы править мужской работой: пахать, сеять, косить. Пашущих баб в нагорье Ведуги стали звать распашонками.
Сойдутся теперь два старика, нагорный с низинным, и бывает у них разговор о земле, о лесах, о дорогах, о скотине, о корме, о хлебе.
– У нас, – говорит низинный дедушка, – земли светлые.
– А у нас земли темные, – отвечает нагорный старик.
– У нас от леса луга заросли: там кочка глядит, там можжевельник растопырился.
– А у нас луга чисты, лес сведен, земля голая. Народ у нас выбитый: мужья разошлись, остались бабы, старый да малый.
– Так Господь жить не наказывал.
– Не складывается no-Божьему. Мы не вольны, живем, как горох при дороге.
Говорят старики меж собою и сами посматривают на благоухающий сад юрьевской усадьбы, как, может быть, и первые люди смотрели на потерянный рай. А в старом саду пустые стволы и в пустых стволах муравьиные кочки. Идет молодой князь между пустыми стволами, из дупл, как грехи, вылетают черные птицы, соловьи поют, но голоса их, как воспоминание, сон, и сад – не сад, а сонное видение.
Князь садится на лавочку, и чудится ему, будто подходят старые деревья с пустыми стволами, окружают лавочку, опускают ему на плечи огромные свои корявые ветви. Озирается вокруг себя князь, и деревья тихо расходятся. Князь встает с лавочки, и деревья с тихим шепотом провожают его до дому, ожидают его у окон, подкарауливают, протягивают на крышу свои старые ветви; и пилят пилильщики, и поет сверчок.
Загорается у князя наверху огонек и долго ночью желтой звездой светит в темном саду. В старых книгах читает молодой князь о том, как пришел благоверный князь на Ведугу, и как веник плыл, собирая святых отцов, и о кургане, и о пророчестве: последний в роду Юрьевых достанет гроб золотой, и тогда будет конец.
Светится желтая звезда в саду. Смотрит на нее Стефан, сын Гурьича, и хриплым басом в тишине разговаривает со сторожем.
– Наш князь хороший, простой, только тут… – Касается лба Стефан и скажет:
– Наш князь с максимцем.
Живет Степан в двух полосах; трезвый – золотые руки, пьяный – бешеный и никуда не годится. Князь не пьет, но тоже двойной. То добр, прост, все раздает и во всем каждому встречному открывается.
– Все ваше, земля – Божия! – говорит в эти дни князь мужикам.
Обежит молва о Божьей земле село, собираются на сход мужики, начинают землю столбить[4], а князь уж в другой полосе: ходит по хозяйству, все считает, все метит, записывает, бранит лентяев: вылитая мать!
– Захлебнется! – знают вперед мужики, чем все это кончится.
Подговаривают Сережку-барина выкинуть штуку. Барин положит камень в молотилку так, что все зубья из барабана вылетят, или у жеребца причинные места скипидаром вымажет: мало ли что может сделать Сережка-барин. Князь вспылит, изругает, изобьет барина, задрожит и уйдет.
– Захлебнулся! – бежит радостная молва по селу. Запирается молодой князь у себя наверху и снова читает о пророчестве: «Последний в роду Юрьевых достанет золотой гроб князя Юрия, и тогда будет свету конец».
– А если я – последний?
Жутко подумать о кончине света, когда в темные окна лезут верхушки старых деревьев, и ночные головастые бабочки тукаются в стекло, и где-то между огромными: черными стволами зарница блеснет; кажется, вот загорится небосклон на краю, вот оно-то начинается, о чем не у нас решено. Вырваться? – не вырвешься, крикнуть? – никто не услышит. Беспокойные насекомые стучатся в окно – жить хотят, – а сверчок поет, словно давно уже все окончилось и он после того поет.
– Последний в роду, – думает князь и слушает, как виноватый, во всем последние звуки.
Пустует пустушка в сыром саду, квакает квакушка в пруду, ухает ухальница в сажелке, затонница в затоне, букает букальница, и турлушка вечную трель ведет, выходящую из самых недр темного омута. В этой трели турлушки есть что-то святое, какая-то светлая точка есть на дне темного омута, где словно собраны все грехи.
– Последние будут первыми, – вспоминает князь всегда, когда видится ему светлая точка, – все они были, чтобы создать меня!
