Когда ландо двинулось вдоль берега реки, супруги наблюдали, как жители стоящих у самой воды домов забрасывают удочки прямо из окон. Во время эпидемии мингерцы благодаря детям-рыболовам приучились есть пресноводную рыбу, которой раньше пренебрегали. Не доезжая Старого моста, ландо свернуло налево и покатило вверх по склону мимо домов, окруженных садиками с невысокой оградой. Тут вдруг из зарослей травы выскочил маленький босоногий мальчик, залез, словно обезьянка, на крыло над колесом бронированного ландо и заглянул в окошко, у которого сидела королева. Пакизе-султан испуганно вскрикнула. Когда подоспели охранники, мальчонка уже упорхнул, будто мотылек. В этих кварталах, конечно, хорошо знали бронированное ландо бывшего губернатора. Проезжая по узеньким, извилистым улочкам, супруги вдыхали запахи роз и лип, и откуда-то все слышался им чей-то плач.
Выехали на проспект Хамидийе, эту особенную улицу, которой удавалось выглядеть одновременно и европейской, и османской. Здесь было безлюдно. Доктор Нури попросил остановиться на мосту и пригласил жену выйти из ландо, чтобы она могла насладиться самым красивым видом на город. Через сорок лет сын Кирьякоса-эфенди, владельца магазина «Bazaar du Îsle», расскажет в интервью газете «Акрополис», что видел Пакизе-султан и ее мужа в тот момент, когда они смотрели с моста на Арказ, за день до того, как пушечные выстрелы возвестили: у Мингера теперь есть королева. Сам он тогда шел из квартала Дантела на улицу Эшек-Аныртан, где жил его дедушка; старик наотрез отказывался выходить из своего маленького домика, и потому сын Кирьякоса-эфенди раз в два дня носил ему собранную мамой корзинку с едой, которую оставлял на подоконнике, не входя внутрь.
Чем ближе подъезжали к мечети Слепого Мехмеда-паши, тем больше становилось народу в переулках. «В этих местах еще в первые два месяца зараза проникла почти в каждый третий дом. Кто знает, что здесь творится сейчас?» – думал доктор Нури.
Он объяснил Пакизе-султан, что толпа во дворе мечети состоит из желающих надлежащим образом обмыть своих покойных родственников. Этот обычай, способствующий стремительному распространению чумы, чрезвычайно беспокоил доктора Нури.
На улицах бедных мусульманских кварталов между военной школой и Старой Каменной пристанью бронированное ландо бывшего губернатора встречали с удивлением – очень уж давно оно здесь не появлялось. Вслед неслись крики и угрозы, но сердитые переселенцы с Крита знали, что сзади едут охранники. В Вавле, Ташчиларе и вокруг Старой пристани чума проникла, вероятно, в каждый дом. Супругов удивило, что по здешним улицам, где каждый день умирало по пятнадцать человек, ходит много людей, да еще и группами по двое – по трое.
Проезжая по улицам Вавлы, доктор Нури отмечал, что за восемь дней его заключения в крепости и шестнадцать дней, проведенных с женой под домашним арестом, многие места любимого им города глубочайшим образом изменились. Некоторые изменения были очевидны: отмена карантинных мер, появление народа на улицах, исчезновение детей, укоренившаяся у многих привычка сидеть возле окна, общее чувство беззащитности и страха перед будущим.
Глубокая, темная тоска и безмолвное отчаяние завладели Арказом. В первые дни после запоздалого объявления карантина видные представители мусульманской общины и состоятельные греки проявляли недовольство, гордое пренебрежение или даже безразличие к происходящему. Как говорил покойный Сами-паша, в глазах жителей богатых кварталов ответственность за распространение чумы лежала на османских властях и губернаторе. Когда объявили карантин, эти люди бежали с острова не только от чумы, но и от «деспотичного и неумного» губернатора. Гнев давал им надежду и силы для того, чтобы строить планы побега и дальнейшей жизни. Теперь же, когда чума одержала жестокую и безоговорочную победу, люди, казалось доктору Нури, утратили даже надежду. Связи между ними ослабли, не очень-то хотелось общаться с друзьями, узнавать новости, негодовать по поводу последних слухов. Все были переполнены страхом, болью, тревогой. Смерть соседа больше никого не интересовала.
