На первый дилетантский взгляд геи делятся на прекрасных как боги моральных уродов и страшненьких, но ужасно обаятельных чудо-подружек. Менеджер по пиару Люлек был из второй категории, а потому имел у себя в паспорте невидимый штамп Олиной симпатии. Забегая к ним с Варварой на чашечку какао, он говорил:
— Если хотите выглядеть на все сто, надо, когда наводишь марафет, представлять себе того, в кого влюблена. Кто тебя заводит, в общем, понимаешь? Тогда, птички мои, вы будете всегда секси!
Теперь, «наводя марафет», она всегда представляла Антона и сама замечала прогрессию своей привлекательности.
— Так вот почему влюбленные женщины хорошеют! А не от какого-то там волшебства, как говорят романтики?
Да… Вот только почему, почему она, кажется, никогда не представляла себе так Сашку, даже в самом начале? Она попыталась вспомнить, но нет — тогда она жила в каком-то угаре, тумане. Была только цель — не расставаться, быть рядом, любить, оберегать и заботиться, но ни о какой красоте она тогда и не помышляла, наоборот, была худа, бледна от бурных ночей и тревожных дней. Тогда и сделала для себя вывод, что она из тех женщин, которых любовь не красит, потому, вероятно, что они слишком сильно ей отдаются. Да, но почему сейчас — так?! Выходит, любовь и инстинкт семьи — все же разные вещи. Если не противоположные.
Однажды мама сказала ей фразу, которая вспомнилась вдруг яркой пугающей вспышкой: «Странно, я ведь всю жизнь любила больших мужчин, а в мужья выбрала твоего папу — коренастого и ниже меня ростом… Странно…»
Неужели мы действительно выбираем не возлюбленных, а отцов нашим детям?! Ого! А теперь что с этим делать? Как теперь с этим жить? То есть — с этими. С отцами.
Сначала была влюбленность. Желание какой-то неведомой эмоции, мучительное предчувствие, предвкушение счастья, надежда на «что-то». Потом брак — быт, обыденность и скука, спящие на воспоминаниях. О чем? Да об этих самых — надежде, предчувствии, предвкушении чуда… А между ними что? Само это «что-то»? Это чудо? Оно-то где? И когда? Вот это и есть любовь. Да.
Все было сумасшедше. Волшебно, опьяняюще хорошо, наркотически, демонически и психоделически. Иногда даже слишком хорошо. Так, что становилось страшно. И тогда хотелось сразу бежать в церковь — ставить свечки всем святым, всем подряд, и подавать нищим, и заботиться о родителях, и записать дочь в музыкальную школу. Но на церковь не было времени, куда там — сауна, косметолог, парикмахер, солярий, маникюр занимали теперь все свободное время, хотя раньше почему-то казалось, что его нет. Подавать нищим она давно себе запретила — это была мера по их выведению. Ведь если она не будет подавать, и никто тоже не будет, то им не придется таскать грудных детей по заразным переходам и морозным улицам и придется-таки идти работать. А звонки родителям всегда заканчивались одним и тем же — чем лучше намерения, тем хуже результат. От большой любви и заботы друг о друге. Как ей повезло с родителями — это вообще отдельная песня. Она всегда об этом догадывалась, но подтверждение, сильное, даже оглушительное, на время раздавившее ее, пришло в более-менее взрослой жизни, когда она увидела и узнала, какие бывают родители. Какие бывают семьи. Какие бывают мамы, а пап вообще частенько не бывает.
Но им было так хорошо, они так понимали и чувствовали друг друга… Что было больно. И она старалась не думать об этом. Но мысли приходили — о том, что могло бы быть, если бы…
Однажды она представила себе Антона, а не Сашку, подпирающим дерево во время Ксюхиных катаний на горке. Представила, как он поправляет ей выбившийся из шапки платок. Представила, как они спят, каждый в своей кровати в идеально одинаковых позах, одинаково смешно задрав одинаковые носы… Внезапный приступ тошноты не дал досмотреть картинку. Приборы зашкалили. Произошел сбой в программе. Экран погас.
Она не боялась пропитаться его запахом — ведущие ноты их парфюмов, вливаясь друг в друга, совпадали так же, как совпадали, вливаясь друг в друга, их мысли, привычки, слабости и предпочтения.
Они были из одной пробирки, это ясно. Из одной касты, расы, с одной планеты или как там еще. Все, что с Сашкой было невозможным настолько, что она за десять лет и сама уже почти поверила в эту невозможность, с Антоном оказалось до того реальным и естественным, что непонятно было, как можно иначе. Разговоры о книгах и мыслях, смакование вкусов напитков, сигарет и блюд, ласки — бесстыдные и чувственные до невинности, жестокие и детские. В них волнует даже не сама ласка, как действие, больше пугает, восхищает, заставляя благоговеть, как перед чудом, та проницательность, с которой другой человек безошибочно выбирает из бесконечности возможных движений именно то, единственное для тебя, после которого настолько сознаешь совершенство и гармонию мира, что умереть становится не страшно.
