Когда он говорил «Оля», возникал почему-то школьный бал и тонкие высокие каблуки первых дорогих английских туфель, море и ее шоколадные ноги Наоми. И только эта субстанция, состоящая из блесток и кружева, и была Олей. А та, другая, из плиты, магазинов, душного метро и скучных вечеров… тоже была Олей, но какой-то другой. Не ею. Олей из соседнего подъезда, или из соседнего дома, Олей, которой повезло.
«Во что я превратилась?!» — вопрос из серии «кто виноват?» и «что делать?». Если провести статистику, выяснится, что люди задают его себе не менее часто, по крайней мере, молодые интеллигентные женщины, имеющие семью.
Он был глубоким и тонким, думающим и чувствующим, он делился с ней такими мыслями, которые давно не давали ей самой спать по ночам. Она дивилась — откуда такие берутся? Вернее, откуда берутся такие, как Сашка, — не думающие, кажется, ни о чем, кроме футбола и быта. Это заставляло ее с подозрением смотреть на мужа, не веря, что она могла когда-то его полюбить. Или он так изменился? Ну, не может же быть, что он ни о чем таком не думает! Однако не может же человек так идеально это скрывать. Сама она давно не говорила ни с кем ни о чем подобном и вот теперь выплескивала все в руки признательному и неравнодушному Антону. А он смотрел на нее, как на чудо, удивляя ее своей реакцией. Какое-то время она удивлялась, а потом, уяснив для себя как причину этого любовь, принимала как должное и испытывала только гордость. Лестно было сознавать, что она, простая жена простого мужа, смогла влюбить в себя свободного льва московских джунглей.
У него было красивое удлиненное тело и белая кожа. По сравнению с ним Оля казалась просто метиской, когда они лежали на простыне его друга, сплетясь пальцами, языками и мыслями.
Москва лихо праздновала затяжной Новый год. И Рождество. И старый Новый год. Шампанское пилось уже как вода. Деды Морозы ходили по улицам пьяные и уставшие, и Ксюха спрашивала, растерянно моргая глазищами: «Какой же из них — настоящий?»
Он был упрямым, как ребенок. Принципиально не носил шапку, и волосы его часто были мокрыми и холодными и, наверно, поэтому пахли морем.
Дома ее встречали наряженная елка, и запах хвои, и дочка, с упоением копающаяся в подарках, и звонки друзей. Им повезло с друзьями — со временем они просто стали общими. Если они с Сашкой расстанутся, придется, помимо всего прочего, делить еще и друзей.
Она прилагала огромные усилия, чтобы понять, что у жареного мяса есть вкус. Ведь он когда-то был, и она его любила. Эти тонкие поджаристые ломтики, которые она разделывала, клала в морозилку, а потом размораживала и жарила на большом огне без масла и соли — у них был великолепный дикий вкус, вот только какой он? Оля не могла вспомнить. Ни когда дочка играла в «помощницу» и, брызгая кровавыми крошками на зеленые плитки кухни, изо всей силы стучала по мясу тяжелым молотком. Ни когда ела, прячась от вопросительных, встревоженных и почему-то виноватых Сашкиных глаз.
Один раз она забыла отключить второй мобильник, и он зазвонил дома, прямо в сумке. И она буквально почувствовала, как под каштановой краской поседели, покрываясь инеем с оледеневшей спины, несколько волосков.
Однажды он не звонил полтора дня, и сердце повисло на обрывке нити. И не оторвалось благодаря лишь материнскому инстинкту, который часто заставляет нас жить, да что там жить, еще много чего делать, совершенно против желания.
Она похудела. Сама себе удивлялась — такой она себя почти уже не помнила. Нет, она всегда была стройна и поправлялась сильно только два раза в жизни — в роддоме и в трудовом лагере. Но сейчас в зеркале жила девочка, от Оли осталась только грудь, тоже похудевшая и невесомая, да маленькая круглая попка. Оля смотрела на себя, удивляясь и понимая, что никогда больше не позволит себе быть другой. Кольцо теперь снималось без проблем, только приходилось следить, чтобы оно не свалилось в раковину при мытье посуды. В конце концов она отдала его Сашке, попросив уменьшить на размер — недалеко от его офиса была хорошая ювелирная мастерская. Он посмотрел на нее удивленно и встревоженно, но она остановила взглядом все расспросы.
