— У тебя где лицо? Вот там и мажь! — пояснила Оля и рассмеялась.
И смеялась долго, всхлипывая и вытирая намокшие глаза. Она уже не помнила, когда смеялась с таким облегчением, когда было так тепло от нежности к Сашке, который тоже хохотал, пряча трогательные, что-то понимающие глаза.
Потом он отдал ей кольцо, и оно точно село на палец — удобно и надежно. И она сказала спасибо абсолютно искренне, крепко поцеловала его в щеку, в лоб и в губы, понимая, что необходим ей именно он — надежный, земной, всегда рассудительный и разумный.
Он целовал ей грудь. Но целовал не поверхность кожи, мягкими и сильными нажимами вырывая вздох, — он целовал ей сердце. И ребра под кожей, покрытые тонким слоем мышц, которые она маниакально качала — каждое утро по десять минут, не зная, для кого и чего, не позволяя себе сомневаться в необходимости этого действа. Теперь он награждал ее. Вешал на шею золотые медали поцелуев, благодарил за труд, и от его благодарности кружилась голова и слабели ноги. И ответная благодарность принуждала опускаться на колени, чтобы понять навсегда — у настоящего предательства соленый и мятный вкус.
Она думала, что это будет легко — легкий такой адреналин, без всякой опасности, как фильм ужасов в уютном кресле, такое приятное, щекочущее чувство. Она думала, это похоже на то, когда давишь ногой тонкий молодой лед на утренних лужах, а оказалось… Так, наверное, тевтонцы проваливались в своих латах под лед на Чудском озере — неожиданно, безнадежно и страшно.
Она купила дикое количество тонких оранжевых свечей, но старушка в церковной лавке ничуть не удивилась. Они давно ничему не удивлялись, привыкли. Теперь каждое утро заходили бугаи с бритыми затылками, мяли в руках черные вязаные шапки с тремя белыми полосами, клали крупные иностранные купюры в ящик для пожертвований. К вечеру забегали такие вот дамочки, их не разберешь, то ли девки, то ли бабы — все худые да намазанные. И плакали, будто кто у них помер, однако свечи ставили не за упокой, а всем подряд, без разбору и понимания, и Богородице и всем святым. Видно было, что сами не знают, чего им надо. Она поставила свечки за Сашку и маму, за папу, за Ксюху, за Антона и за себя. И долго смотрела сквозь пелену горячих слез на добрый, как у дедушки, лик Николая Чудотворца, силясь прочесть на нем осуждение и меру будущей кары, не видя ничего, кроме сострадания.
После ладанного тепла церкви ветер срывал с головы косынку, чуть не сбивал с ног, но было почему-то не холодно. Она остановилась на маленьком старом мосту, над рельсами — они уходили вдаль, как в мультике про голубой вагон. Она любила это местечко, в нем было что-то уютное, что-то из детства. Опершись локтями о мокрые перила, Оля набрала единственный номер в телефоне.
— Прости меня за все…
— Бог простит, и я прощаю, — ответил издалека немного удивленный голос.
Холодный дождь падал на запястье, мочил телефон. Рука онемела, а ледяной ветер, примораживающий к ней капли, пах почему-то морем. Так иногда бывает в Москве — ветер с Атлантики, говорят в новостях. Как он может сюда долетать? А вот долетает, остывая и вымораживаясь, собирая всю жесткость земли, но сохраняя порывистость и удивительный запах моря. Запах его волос.
Оля вдохнула и разжала руку. Когда она открыла глаза, внизу не было видно ничего, кроме пестрого, мокрого гравия.
Старость наступает, когда розовые очки падают с носа прямо на серый асфальт и с тех пор напоминают о себе лишь острыми осколками, которые редко, но болезненно впиваются в пятки — как месть за небрежное отношение.
Оля не любила водить. Не понимала, как можно испытывать удовольствие оттого, что крутишь руль, и поэтому обожала такси. Мокрые стекла, запах машины и тепло — кайф потихоньку отогреваться, глядя на броскую красоту центральных улиц. Сегодня по центру не проедешь. Куда денешься — Прощеное воскресенье: где-то пекут последние блины, где-то пляшут, где-то жгут Маслену. Чем бы ни занимался народ, лишь бы не думал. Он и не думал — пил, ел, просил друг у друга прощения, чтобы завтра окаменеть в строгом посту, искупая смешные грехи, а заодно очищая организм и худея перед сезоном отпусков. В первый раз она забыла про блины на масленичной неделе, а дочка так любит месить с ней тесто, и толкаться у плиты, и есть все по отдельности — отдельно блин, отдельно икру, отдельно варенье. Она везла икру для Сашки, сметану и джем для Ксюхи и вино для себя. Ее лицо было мокрым не от слез. То ли дождь, то ли снег, бесившийся на улице, стекал теперь по волосам, но шофер-кавказец оказался не промах — повернувшись в попытке начать разговор, он замер, быстро подтянул металлическую улыбку и профессионально скосил под дурака:
