— Когда придешь?
От его строгого командного тона сорвало башню, как в юности, когда все мы боролись с родителями за свободу и независимость, и она так же коротко и ясно ответила:
— Завтра!
И поняла, что действительно так и сделает. И переодела широкий серебряный перстень с левой руки на правую, прямо на обручальное кольцо, просто чтобы не отвечать на ненужные вопросы.
— У тебя красивые руки… — сказал он, глядя, как она греет в ладонях коньяк.
— Знаю, — честно ответила Оля.
Знаю, еще как, вот только не знаю — зачем. Зачем они такие красивые? Чтобы подавать на стол искусно разложенные ломтики сыра в салюте оливок? Так она делала в начале супружества. Согласна, возможно, для этого, но неужели для того, чтобы он сжирал это все, не глядя в тарелку, не отрываясь от «Спорт-экспресса»?!
У нее в сумке опять разрывался мобильный, она знала, кто звонит, и знала, что ей скажут, если она возьмет трубку. Тогда вдруг одно решение показалось ей простым и правильным. Она нашла телефон, положила перед собой на стол и сосредоточенно надавила на красную кнопку отключения. Когда она увидела глаза Антона, в них гулял такой же шальной блеск, как и в ее глазах.
Они еще где-то пили. В чудном маленьком баре, где пекли пирожки, разливали вино из деревянных бочек, а за стойкой сидели хорошо знакомые друг другу завсегдатаи — Оля была уверена, что такие заведения бывают только где-то в Испании. А потом шли расстегнутые, жаркие по светлым ночным улицам и были молоды так же, как стайки подростков в наушниках. Вместе с ними в замусоренном пустом переходе слушали рок под гитару. И в результате всего этого очутились там, где и должны были, — в мерцающем, душном, несмотря на вентиляцию, дрожащем и шатающемся зале дискотеки, где от басов сладко дрожало в животе и груди и немного давило на горло, как бывает глубоко под водой. Когда она, прислонившись к тесной стойке и жадно припав к очередному, незнамо какому по счету бокалу «махито», оглядывалась по сторонам, ее поразило одно обстоятельство. Вокруг не было не только виниловых подростков, которых она представляла себе посетителями таких мест, более того, здесь были люди постарше ее, и она с изумлением открытия смотрела, как срываются с шей строгие галстуки и летят под стол, туда же, куда давно сложены деловые портфели. Их было море — таких, как она, ее ровесников, интеллигентных и респектабельных, довольно успешных и рафинированных взрослых мужчин и женщин. Оля была удивлена. Когда ей было двадцать, кругом, куда ни приди, обретались только двадцатилетние люди, будто из них состоял весь мир — и это было как раз понятно, а вот теперь… Она вдруг громко рассмеялась, удивив бармена, — представила себя лет в шестьдесят, танцующей среди таких же, как она, старичков, одетых в джинсы и мягкие тапочки. Правда, поколение, что ли, такое? Потерянное поколение, не желающее стареть.
А рядом был он, с широкими худыми плечами, и его трикотажная рубашка под свитером, источая запах пирожков и курева, которым они оба пропитались в крошечном баре, еще хранила тревожащий аромат одеколона. И они целовались, танцуя «медляк», потные и горячие, и сердца вылетали от безостановочных в течение целого часа прыжков.
«Прощай, со всех вокзалов поезда-а…» — с веселым трагизмом тянули «Самоцветы», и она отчетливо понимала, что это первые мужские губы прикасаются к ней так властно и интимно, первые чужие губы более чем за десять лет. «Лай-ла-а…» — уверенно лилась из современных динамиков старая песня, и Оля отвечала чужому рту бесстыдно и умело.
Старость наступает, когда ставишь на газ чайник, полный холодной воды, готовясь в ожидании кипятка томиться от скуки, но не успеваешь выйти из кухни, а он уже свистит, как злобный милиционер, типа: ку-уда?! Ку-уда пошла-а, а ну-ка, возвращайся обратно, ты что, не поняла, что давно провалилась во временную дыру?
Доставая с полки кофе, она запорошила душистыми коричневыми крошками все, что смогла, включая суп. Руки не дрожали, но были странно непослушными — еще бы, бессонные ночи не даются так просто, как раньше. Все-таки старость не радость.
