Навстречу вышел седой швейцар с лицом и осанкой потомственного аристократа, она, спеша и путаясь, отдала ему пальто, мельком взглянула в зеркало, не удивляясь тому, что никого в нем не видит, и шагнула в баюкающую голосами, смехом и музыкой густую оранжевую теплоту, в запах сигар, духов и подгоревшего мяса.
— Будете что-нибудь пить? — снисходительно поинтересовалась ухоженная, как дочка депутата, официантка.
Оля мгновенно растерялась. Пить она, разумеется, будет — это сейчас более чем нужно, просто необходимо, чем быстрее, тем лучше. Но что пить, она решительно не знала, потому что захотелось вдруг сразу всего — водки, коньяку, текилы, виски… «Нет! Так тебя сразу срубит…»
Нудно, с отчетливыми Сашкиными интонациями, инстинкт самосохранения диктовал другое, как всегда, не то, что хотелось.
— Глинтвейн есть у вас?
— Конечно.
— Давайте глинтвейн.
Она курила, ждала заказ, кусала губы. И слушала, как стучит в висках от несуразности собственного поступка. Прийти одной вечером в кабак — зачем?! Когда дома ждут после рабочей недели единственная дочь и любимый муж. А у височного стука было имя — Ксюха, Ксюшенька.
«Как ты там? Ждешь, крохотулька моя. Ты ведь не виновата в том, что мама поторопилась замуж, что вовсе не рождена для безветренного семейного счастья…»
Недаром давно, еще в пионерском лагере, спортсмен-вожатый, гадая по ладони, сообщил ей, что она шлюха по призванию. А призвание не прощает, если о нем пренебрежительно забывают. Но тогда не было бы Ксюшки, этого пепельноволосого ангела… Оля властно отправила жуткую мысль на задворки сознания. В ту самую каморку, где копится старость.
«Ничего, обойдутся», — злорадно подумала Оля и зажмурилась от эха, еще более злорадного. А ведь и действительно обойдутся. Она вдруг поняла это отчетливо и полно, вспомнив хлопотливую свекровь, своих родителей и Сашу, не мыслящего жизни без родной дочурки.
«Ну и хорошо», — с обидой решила она.
Она прилежно растравляла в себе обиду и злость. Особенно злость — от злости у нее все и всегда получалось гораздо лучше. От злости она поступила в институт через шесть лет после школы, когда родители уже махнули на это рукой, сосчитав все седые волосы, приобретенные в борьбе с дочерью за высшее образование. Со злости родила, когда врачи твердо сказали «нет». Только со злости выглядела так, что врагам оставалось лишь улыбаться, давясь завистливыми слезами. К сожалению, она слишком редко злилась — просто не было поводов. Слишком редко, и это отлично видно по результатам, которых она добилась, вернее — по их отсутствию. Однако откуда взялась шалая уверенность, что сегодня ее злости хватит на то, чтобы изодрать в клочья надувной круг везения и благополучия?
Современный французский шансон безукоризненно подходил этому месту, в котором демократический шик нисколько не диссонировал с богемной избранностью посетителей. И даже блестящие капли стекали по витражам неторопливо и изысканно, как в клипах Стинга.
Оля отпила глинтвейна, заказала карпаччо. И стала уже почти спокойно и не без любопытства разглядывать мягкую воронку, в которую с таким удовольствием кидали время, деньги и кураж все эти существа, что окружили ее возбужденной, томно-доброжелательной и немного тщеславной атмосферой. Их объединяли крепче любого инстинкта тяга к свободе и надежда на плен — в этой незнакомой стае Оля была не самой чужой особью. Сидя в затемненном углу за маленьким столиком, пуская дым колечками, она чувствовала себя героиней Саган. Интересно, часто ли к ним заходят дамочки посидеть-поужинать в одиночестве? Много ли таких, как она, — ненормальных, неприкаянных, не знающих, чего им нужно?
Прозрачно-красный, словно леденец, ломтик мяса задрожал на вилке, растаял во рту, мгновенно превратился во вкусную слюну, оставив после себя приятное удивление, а на языке — аппетитный, сладко-кислый привкус маринада.
Макая тминную булочку в соус и с ожившим интересом изучая меню, Оля постепенно осознавала себя по эту сторону стекла. И чем-то ей это нравилось. По крайней мере, начинало нравиться. А там, в холодной, слепящей огнями темноте, люди спешили домой, к теплому ужину, к детям, к школьным тетрадям в клеточку, к любимым, без которых нельзя прожить лишнюю минуту. Когда-то она тоже так бежала. И теперь вдруг ощутила мгновенную зависть уже к ним, тем, которые зябнут под мелкой в свете неона серебряной мокрой пылью.
