А далеко от Москвы, на окраине Теджена, за кибиткой Мурада Агалиева, той глухой зимней ночью волк загрыз пса.
Трудно понять, почему молодой председатель уездного исполкома поставил сбою кибитку рядом с четырьмя другими, — батрацкими, на пустыре, заросшем верблюжьей колючкой. Он, видно, хотел устыдить кой-кого из слишком опасливых работников милиции — доказать им, что Советская власть не боится ночных басмаческих налетов. А может быть, хотел он других поучить, чтобы не зазнавались, не забывали народ, а он живет в кибитках — не в городских квартирах. Только в ту зимнюю ночь волк загрыз его любимого пса.
Как всегда, Мурад поздно вернулся домой, рухнул на кошму и уснул мертвым сном. На дворе лаял пес, и сквозь сон Мураду казалось, что в степи звенит колокольчик, а перед рассветом он услышал рычанье и пронзительный визг. Мураду подумалось — это его пес задрался с соседской борзой. Мурад повернулся на другой бок и успокоился. Само собой пришла добрая мысль о Кайгысызе. Тот сейчас в Москве, может с самим Лениным беседует — каждому свое, а мы тут тедженскую ночь с собаками караулим…
Утром Мурад не нашел пса у кибитки. Песчаный пустырь был исчеркан когтистыми следами — не то лисы, не то шакала. Попадались и покрупнее следы, вроде волчьих. А пса не было нигде. Агалиев уже догадался, что погиб его пес, но даже на работу не пошел — хотелось хотя бы труп отыскать. И верно, когда уже солнце поднялось, он нашел в лощине за кибиткой — окровавленный труп красивого умного зверя с изжеванным горлом валялся, уже окоченевший; из порванного брюха потянулись по песку кишки.
Мрачен был в этот день председатель укома. Вернулся домой пораньше и с вечера вместе с соседом поставил капкан.
На утро разбудили соседские дети: рослый волк в бешенстве грыз железные прутья, хлестала из пасти кровавая пена — он грыз и не мог разгрызть железо и свою когтистую лапу.
Не к добру, не к добру это всё…
Днем в приемную исполкома ввалилась толпа стариков. Глаза хмурые, папахи, низко надвинутые на лбы, — по всему видать, тут не одного кого-нибудь обидели, а весь аул. Тут уже не просто толпа жалобщиков, — тут депутация.
Старик надвинулся на молодого начальника, — вот-вот заклюет его крючковатым носом и бородой, ставшей торчком, — и, не дожидаясь вопросов, стал желчно отхаркиваться злыми словами:
— Вас верно удивляет, что мы пришли стадом? Но вы должны знать, что без причины и лист на дереве не шевельнется. Так нечего и удивляться!.. Мы поддерживаем Советскую власть, вовремя платим налоги. Ради Советской власти идем на все трудности. А вы, — он ткнул пальцем в Агалиева, — вы хотите отдалить народ от Советов!
Мурад поморщился.
— Ты не на базаре, ага! Если не можешь совладать со своим гневом, помолчи, отдохни, потом спокойно скажи, кем именно недоволен. Зачем обливаешь грязью всех советских работников?
Из толпы раздались голоса:
— Вы совращаете наших жен, предаетесь блуду!
— Велите высылать вашим холуям то овцу, то муку!
Считаете себя праведниками, а других топите в тине клеветы!
— Попираете религию и шариат!
— Если так и будет — поедем жаловаться самому Кайгысызу!
Старики напирали толпой, того и гляди — сомнут тут же в приемной. Агалиеву не приходилось еще бывать в таких переделках. Он даже на минуту растерялся, но вспомнил совет Атабаева: «Если знаешь, что чист — не падай духом».
Ясно, что людей кто-то мутил. И Мурад ударил кулаком по столу. Голос его зазвучал властно.
— Что за шум? Спекулируете на своих сединах! Разве забыли, что времена кровавой мести давно прошли? Что ваши лица, — как будто снегом посыпаны! Называйте имена тех, кто обидел!
