— Это еще почему?
— Ты доверял — и было легко работать. Нет, очень трудно, но радостно. Теперь прибавится подозрений…
— Если хочешь, вызову тебя в Ташкент, — сказал Кайгысыз и тут же пожалел о своих словах. — Нет, конечно, нельзя! Здесь ты нужнее.
— Это еще вопрос.
— Хоть ты и боевой офицер, Сейидмурад, а боевитости тебе не хватает.
— На это есть причина. Говорят: подбодри собаку — возьмет и волка.
— Разве Асхабад так далек от Ташкента, что и голоса не услышишь?..
— Ладно! Поговорим о тебе, — оборвал Овезбаев; он протер платком клеенчатый ободок под околышем своей бессменной фуражки и снова посадил ее красивым жестом на пышные седые волосы, лицо его повеселело. — Понимаешь ли ты, какое дело тебе доверили мудрые люди? Вся древняя Бактриана и Согда, все тысячелетние оазисы нашего края выросли на поливных землях. Какие оросительные каналы, какие плотины остались от прадедов! Владыки мира проливали кровь народов, но и орошали водой землю. То, что кровь лилась потоком, — пусть будет проклято и забыто. Но пусть будет дорога память о тех, кто своими стараниями приводил воду с гор на жаждущие поля. Знаешь, товарищ комиссар, пройдут века, и на твою могилу также будут стекаться правоверные… паломники.
— Ну, ну, хватит! — крикнул Атабаев, и они оба рассмеялись над многословной тирадой. — Смогу ли я? Ведь ни черта не понимаю.
— Ты хоть это понимаешь, друг. А Певзнер?
— Что — Певзнер? — переспросил Атабаев.
Он знал, что Певзнер не очень хорошо разбирается в деле животноводства, но только не было другого человека, знающего, а Певзнер — все-таки коммунист и книги умеет читать не кверху ногами.
Овезбаев улыбнулся своей злой мысли прежде чем ее высказал:
— Вот ввяжешься ты в битву за воду, и сразу твою голову баи и Джунаид-хан оценят… Как ты думаешь — в какую цену?
— Думаю, что не дороже твоей штабс-капитанской фуражки.
— В двадцать пять тысяч рублей! Не дешевле! А сколько, по-твоему, дадут они за голову Певзнера?
— Ты, вижу, снова с ним поругался?
— А как же! Вчера он решил посоветоваться со мной. Я ему говорю: «Если хотите, чтобы животноводство в области развивалось, постарайтесь ему пока что не мешать». — «А потом?» — спрашивает и хлопает белыми ресницами. — «И потом, говорю, не вмешиваться». — «А после того?» — «Не трогать и после того!» Он, как видно, не понял меня, я ведь ему правду сказал. А он, что называется, полез в бутылку: «Значит, говорит, по вашему мнению, в советское время животноводство можно вести как при феодально-патриархальном строе?» Пугает словами, а в дело вникнуть не хочет. Этот Певзнер даже не догадывается, что если прижмет скотоводов, они от него сбегут, куда глаза глядят. Помнишь поговорку? «Тронешь огонь — погаснет, тронешь соседа — уйдет». Может быть этот Певзнер честный, проверенный и книжку читает не кверху ногами… Но только бы подальше его от животноводства. Не веришь?
— Нет, ты правду говоришь. Но только откуда взять людей? Нет людей. А одной рукой в ладоши не похлопаешь…
В редких кустиках черкеза и саксаула, благодатные хлебные поля, сады в самой поре своего тяжелого плодоношения. Иногда колеса гулко отстукивали по мостам над рекой или каналом. И снова, — кишлаки, ослики, арыки.
Тысячи мыслей роились в голове Атабаева, пока он ехал в Ташкент с новым высоким назначением. Он вспоминал большие полноводные реки — и родной Мургаб, и Теджен, и Аму-Дарью, и Сыр-Дарью, и Зеравшан, и Чирчик. И тысячи горных речек, — при выходе на равнины они распадаются веером на бесчисленное множество арыков, чтобы дать влагу каждому клочку земли, — даже самому отдаленному. Мутные воды, — они несут ил и не только увлажняют пашню, но и удобряют ее. Десятки тысяч верст арыков — труд многих, многих поколений. Он представлял себе, сколько земли надо перебросить с лопаты на лопату, сколько собрать камыша и хвороста, соломы, кольев и камня, чтобы поправить то, что разрушено в эти годы. Низовья Мургаба были ему понятнее, чем 84 канала Зеравшана и 45 каналов Чирчика, — и когда он обдумывал, с чего начинать, он живо представлял себя в лодке в зарослях Мургаба или выходящим от берегов Теджена на бедные поля своего края.
